Софья Федорченко - Народ на войне

Не кутил, не выпивал,

С бабьем не водился,

Карты вовсе я не знал,

Матюшить стыдился.

А проклятая война

До греха добила,

Насмотрелся я

Так с пути и сбился.

Посмотри теперь, мамаша,

Своего сыночка,

На башке нема волосьев,

Во рте ни зубочка.

От гнилой болезни сохну,

Ото вшей деруся,

От проклятого окопа

Со страху…

А кругом глядит начальство,

Дерет да ругает,

А каков я был мальчишка,

Так никто не знает.

На войне что хорошо?.. Что больно свободно и что душа думала — исполнить можно... Дисциплина? Одно слово — на глазах у начальства. Ведь только во сне видишь, что бабу каку хошь мни и за груди хватай. А тут — только не зевай... Один грех — зевать...

Раз мне так пришлось, что в бою зубы мои страшною болью разболелись, так, верите ли, ничего я в том бою, кроме зубной боли, не прочухал. Видно — либо боль, либо бой, человека на два горя не хватает.

Сейчас полотно рвать. Вот понаделали портянок, я себе все с буквами углы рвал. Герб ихний, корона и две буквы. Верно, что война хоть зла, да тем мила, что со стола — то под себя...

«Принеси вышивок»... Я и пошел. А это к венцу рубахи у них. Баба девкой спину гнула да золотом расшивала — все радость виделась... Вот те и дождалась радости... Мужа австрийцы угнали, а ее наш брат грабит...

Нет мне злее, как без хлеба. Брюхо наше сызмальства к хлебушку приучено. Мужичонку и в колыске одно дело, что мамка, что хлеба жамка. А здесь, как нас на мамалыгу эту перевели, так больше всего понял, что война нутро повыела. Только как паек дополнили, осмелел я немца думкой осиливать...

Идешь в избу, баба сидит, волком смотрит с голоду... Отдашь ей хлеб, и глаза у ней светлые станут, и ребятишки откуда-то вырастут, и пес под ногами хвостом крутит... Хлеб — великое дело.

Самое главное — хлеба вдосталь, тогда другого не надо, и страху нет. А как уменьшат порцию, так тáк тебе и сдается, что свету конец, коли рабочему человеку хлебушка нехватка.

Все мы здесь на одного хозяина работнички. Своего ничего нет, на чужой земле разоренной топчемся непрошеные.

За рекою лес, видать, очень красивый, да густой, да ровный, под самое небо головами. А в лесу том окопы по земле черной гадюкой вьются и за каждым кустиком враг. Вот те и красота.

Чему дома научился,

На войне все позабыл,

А военную науку

Из-под палки проходил.

Красть — очень даже нехорошо — и грех, и расплата. Да только на войне по-иному: все чужое да легкое — какой тут грех. А уж расплаты-то хуже смерти не будет, а мы сюда на смерть и пригнаны. Вот и не плошай.

Я не знаю, что я после войны делать буду. Так я от всего отпал — сказать не могу. Здесь ты ровно ребенок малый, что велят, то и делай. И думать ничего не приказано, думкой здесь ничего не сделаешь... Одна машина, что я — то Илья, что Евсей — то все.

Есть такие, что им до всего душа лежит и обо всех они думой раскидывают. Этим дома ли, здесь ли — все едино. А нашему брату как душу на волю выпустили. Ты меня бей и ругай, а только как мать родная заботься... Здесь мне и пища, и одежа казенные... Спокоен я...

Мне ничего теперь не нужно, лежал бы и ни о чем не думал... Каждому на этом свете своя мерка горя отпущена... А я, видно, чужую починать стал, вот и устал...

Хорошо жил я недолго, больше плохо... А теперь в люди попал и нужен стал... Смеюсь я надо всем и в бога верить еще с пастухов перестал... Сказал: «Не верю, разрази!» Гроза была большая, не разразил... А жизнь я не очень любил и папашеньку с мамашенькой за нее не спасибовал... Как кобель с сучкой, а ты что в аду гори... А на войне нужны стали: то «братцы», то «ребятушки»... Чую, выпустит мне Вильгельм кишки...

Бояться-то мне нечего, больно я жизнью взыскан. Всяко бывало, и вкривь и вкось, и наг, и бос, и бит, не сыт и на каторгу брит...

Полно ты — врать!.. Ни слову я насчет такой храбрости не верю. Оно, правда, кричать не стану, не к чему, не поможет ведь. А чтобы сердце играло — того нет. И не верю. А коль и бывает, так у озорников у одних...

Я-то не боюсь, а, конечно, хорошего мало — каждый час либо смерти, либо муки ожидать.

Стой, помолчи, огненного слова послушай. Небо теперь говорит да преисподняя. Человечья речь притаилася. Чья дума выдумала пушки да еропланы — не ведаю. Одно ведаю: большой покос смертушке уготовали. Придет конец войне, не быть смерти на земле. А и будет, так тиха, скромна. Отвалится смерть ровно пиявица сытая...

С маленьких мальцов попал я в конюшню присматривать. Дядя мой там кучеровал. И били меня лошади, почитай, ежедневно. И не любили они духу моего, и я их боялся. И на войне тоже до лошадей приставили. И не знаю вот: либо дух из меня война повыбила, либо лошади здесь уж больно ласке рады, только не бьют они меня больше и просто на пустую ладонь идут.

Лекарство стал принимать, доктор ругается: «Не работай да не работай, а то совсем кишки вылезут...» Вот лес возил, и вывалились кишки... А на войну годен оказался... Здесь все легко, коли страх подымаешь.

Я уж домой не хочу вернуться, чего я там не видал. Здесь землю куплю и с жителями буду хорошо обращаться, чтобы кровь забыли. Нашей-то крови тоже немало пролито... Земля от крови парная, хорошо родить будет... Войну люди скоро забудут.

Ду-ду-ду-ду-ду-ду-ду;

Как попал я тут в беду,

Во слезу горючую,

Войну неминучую

Ты скажи, порастолкуй,

Чего война сладилась,

Чего война сладилась,

До русских наладилась.

Как наш русский-то народ

Все копал бы огород,

Да садил бы редьку крепку,

Да садил бы сладку репку,

По полям бы спела рожь,

А война нам невтерпеж

Лучше всего песни наши. Поешь чем громче, на душе легким криком радостно, хорошо... Кто песни солдатам придумал, самый умный человек был...

Одно есть на свете самое наинужное, по-моему,— чтобы это праздник был. Только ради праздников и труд-то подымаешь...

Нету мне веры в счастье теперь. Посудить — так и грех об счастье-то думать, в черный год такой. Ржать-то не с чего. Да только годов-то мне мало, душа-то хоть и поустала, а зато самому инда до слез смеху хочется, а нету его...

От той дисциплины больше всего устал я. Хоть бы порядок какой, а то ничего не понять. Одни слова пустые, да жилам тяготы. Чести этой одной столько отдашь, самому-то ничего от ней не останется. Разве ж я тут человек?.. Весь чужой...

У меня шинель выдирает; я ему тихим манером по рукам штыком. Пустил. Вот крови-то... Я теперь очень даже просто кровь человеку пущу. Какое такое мне теперь, эдакому-то, дома дело подходящее будет — не придумаю...

Братцы мои кровные, и за что это нас, пеших, казаки не любят? А за то, братцы, не любят, что они до людей не привычны. Человека не оседлаешь, он те такого козла даст — дух вон...

Я козырялся недолго. Поднял, что лежало, а то бы пропало. Не снесть, не съесть, а все есть...

Глотнул — больно, жжет и свету в глазах не стало, а после прошел огонь по всей по крови, прет смех из меня, ровно у дитяти малого, и все худое забыл... Так я пить-то и почал...

Выпил бы ведро водки... Вот как скучаю, всегда занимался... А теперь жизнь зверская, так в зверином-то образе легче бы было...

Я думаю, что и страх на свете душу держит... Давно бы сдох, кабы не страх... Разве ж я о чем жалею, когда боюсь? Ни о чем не помню и не знаю, для чего жизнь берегу... Только ради страха и берегу...

Такое со мной бывает, что самое простое не пойму, ровно все слова чужие станут. Над каким словом, ну там «хлеб», али «стол», али «пес»,— всё едино стою столбом. Чудным кажется то слово, ровно ты дите малое, и впервой тому слову учишься. Всё это, думаю, от жизни здешней. Сон не сон та война, а и не житье настоящее...

Никто не согласен дальше воевать, разве что сумасшедший... Вот Ванятка хочет воевать... Так он себе карман набил, белья прикопил, баб в каждой деревне ласкает, Георгия за рану имеет... Таким байстрюкам счастье... Почти и не люди, а как сумасшедшие...

Ты тоска, моя тоска,

Гробовая ты доска.

Куды глазом ни гляну,

Только видно что войну!

Оглушилось мое ухо

От военного от духа,

Поустала и рука

От железного штыка.

Оттоптались мои ноги

От военной от дороги...

Вот человек был — все удивлялись. Все умел, машину какую хошь поправит, бывало. На войне впервой автомобиль увидел, а на третий день уж штабную машину поправил, пришлось так. Часы там, ну что угодно. И все самоучкой. А уж душевный какой, ничьей беды не приминет. Где советом, где помощью. И такого-то первой пулей убило. А думаю, и за границей такие надобны. А уж по нашему-то безлюдью такого-то и подавно бы беречь да беречь. Война на миру что пьяный на дому — разорит.