Даниил Гранин - Милосердие
В подобных историях не всегда ощутима роль наших творческих союзов. Порою они предпочитают не вмешиваться в борьбу, которую одиноко ведет с издателями автор. Четыре года никак не могли решиться напечатать интереснейший роман ленинградского прозаика В. Мусаханова. История с этим романом возмущала литераторов Ленинграда, о ней говорили на собраниях, однако правление нашей творческой организации ничего не сделало, не откликнулось, не встало на защиту писательских прав. Сейчас наконец роман выходит в «Советском писателе». И никто не сможет объяснить, зачем нужны были эти четыре года мытарств.
Мы все с охотой повторяем, что художник призван служить своим талантом обществу, быть ответственным перед временем. Но эта ответственность должна иметь возможность осуществиться. И своевременно. И хочется, чтобы ответственность была полной. Чтобы не делить ее ни с кем и не ссылаться потом на редакторов, чтобы не было стыдно перед читателем, ждущим нашего слова не «после», а «до». Гражданское чувство ответственности нуждается не только в обязанностях, но и в правах. Оно должно быть поддержано практикой работы творческих союзов, иначе сегодня, очевидно, нельзя. Недаром ныне так остро ставится вопрос о персональной ответственности в народном хозяйстве, чтобы было кому отвечать, с кого спросить. Литература — дело тем более персональное, штучное, где понятие ответственности связано с глубоким, личностным и отнюдь не отвлеченным воплощением, с расширением и прав, и обязанностей писательского мужества. Все насущные, сложные вопросы нашего литературного бытия нуждаются в открытых, гласных обсуждениях.
Вопросы и ответы
1Было время, когда я считал, что энергетика — это моя жизнь. Есть люди, для которых «геология — их жизнь», «архитектура — их жизнь», «авиация — их жизнь».
Литература в этом смысле не есть что-то исключительное. Исключительное — талант. Но у литературы имеются свои особенности. И о них стоит вести разговор.
Я высокого мнения о литературе и о людях, занятых ею. И все же, боюсь, мы придаем излишнюю серьезность, значительность литературе, и от этого отодвигается куда-то в сторону жизнерадостность литературного занятия. А оно — жизнерадостное, счастливое дело. Да, есть муки рождения слова, поиски совершенствования, неустанная одинокая работа прозаика, прикованного к обрезу своего стола. Но все равно, кляня свою работу, впадая в отчаяние, мы продолжаем ощущать чудо и удивительность того, как из ничего возникает нечто — реальный мир, люди, которые оживают и совершают самостоятельные поступки… Чувствовать себя Творцом, Создателем — в этом, конечно, и могущество и награда.
Нам льстит, когда на литературу возлагают ответственность, когда кажется, что от литературы зависит очень многое, когда от нее требуют решать проблемы школы, семьи, научно-технической революции и т. п. И мы сами иногда начинаем этому верить. Прислушайтесь к нашим отчетам, обсуждениям, дискуссиям — как все серьезно! Как будто бы от тех или иных стихов или романов зависит решение народнохозяйственных проблем.
Маяковский сказал, что писатель — это завод, вырабатывающий счастье. Но что за счастье получится, если вырабатывать его по удручающе серьезной технологии, если производители его не умеют быть счастливыми?..
Пробуждать чувства добрые, славить свободу, возбуждать любовь к жизни, красоте, отзывчивость к чужой беде и слабости — все это прекрасно уживалось в русской литературе, в литературной среде с чувством величайшего долга и ответственности перед народом.
Когда я принес свой первый рассказ в журнал «Звезда», как весело принял его и напечатал Юрий Герман, который ведал тогда прозой журнала! Благодаря ему, а затем Евгению Шварцу, Корнею Чуковскому, Александру Прокофьеву, Ольге Берггольц, Михаилу Слонимскому я успел увидеть, как можно весело жить и работать в литературе. Хотя в судьбе каждого из этих людей было немало тяжелого.
Чем руководствуешься, выбирая из множества тем, сюжетов, историй ту, которой будешь заниматься? Что влечет именно к этой теме, к этому характеру? Среди разных смутных, неосознанных чувств побеждает чувство заинтересованности, сопричастности с тем, что происходит кругом, с народной жизнью, той ее частью, с которой пришлось соприкоснуться, пережить ее или соучаствовать в ней. Выбираешь то, что неотступно мучает тебя, хотя часто это и невыигрышная тема и ожидают тебя в этой работе сложности, может быть, неразрешимые.
Такой, например, «невыигрышной» темой была для нас с А. Адамовичем «Блокадная книга», с ней пришлось хватить немало лиха, но отступиться от нее было невозможно. Когда мы погрузились в истории, рассказанные блокадниками, мы поняли, что если не напишем это, то никто об этом не напишет, что их рассказы, может, так и уйдут в небытие. Мы почувствовали себя единственными летописцами. Наверняка это преувеличение, но именно это чувство заставляло и помогало работать. Перед ним отодвинулись в сторону планы каждого из нас — задуманные рассказы, повести.
И, читая чужие книги, я всегда чувствую, была ли такая настоятельная необходимость у автора. Мы справедливо сетуем на появление серых, бесцветных произведений. Они творятся не только бесталанными, от которых ничего другого ждать нельзя. Среди этого потока немало пустяков, сделанных одаренными людьми, вещей облегченных, уклончивых, и чувствуешь в них нежелание принять в свою душу волнение, беды и заботы жизни своего общества, нежелание помогают критику доказывать свою мысль или опровергать мысли другого критика. Такую книгу вместе с ее автором перекидывают из статьи в статью, ею забивают голы, набирают очки, пасуют друг другу. Они крепко упакованы в «подарочные наборы», хотя все эти книги несовместны и тем и дороги. Они так и кочуют наборами из доклада в доклад, из обзора в обзор.
А рядом сосуществует мир книг, которые читают. Их просто читают, более того — перечитывают. Книги не однодневки, а многолетние спутники, книги, которые составляют «круг чтения» уже не одного поколения наших читателей. Этот круг чтения составляется годами, вне школьных программ, составляется в недрах семьи, среди друзей, читающей публики, любителей литературы. Конечно, оба эти круга в какой-то части своей совпадают, однако живут совершенно раздельно. И если первый круг, постоянно фигурирующий в печати, известен, то второй — никак не высвечен. Порой кажется, что его даже не хотят высвечивать. То ли сами исследователи избегают, то ли книги не привлекают.
Круг чтения у разных категорий читателей с годами меняется, в нем что-то замещается, что-то уходит. Но есть в нем устойчивая сердцевина, некий центр тяжести. Медленно и он тоже перемещается. А вот эта траектория его движения чрезвычайно любопытна и во многом характеризует нравственные изменения, этические потребности нашего общества.
Чтиво, развлекательное, сиюминутное, оно всегда было и будет. Оно щеголяет огромными цифрами тиражей, читателей, очередями в библиотеках, это другой успех, тоже характерный, заслуживающий обсуждения, но это — за пределами круга чтения.
Важны ли в литературе количественные показатели? Важны, они тоже многое определяют. Но еще важнее устойчивость спроса, жизнь произведения во времени, его художественная ценность, которая не податлива моде.
Многие великие произведения живописи были, наверное, написаны на религиозные сюжеты не потому, что Леонардо, Микеланджело или Александр Иванов были такие уж религиозные люди, хотя они были верующие; многие великие произведения архитектуры — храмы, соборы, церкви — прекрасны опять же не потому, что их зодчие отличались религиозным фанатизмом. И нас сегодня восхищают роспись Сикстинской капеллы или наши родные Кижи не потому, что мы верим в Страшный суд, не потому, что нас охватывает молитвенное чувство. Они действуют на нас, нерелигиозных людей, иначе, чем на зрителей прошлых веков. Это чувство независимо от нашей веры, да и для верующих независимо от того, протестанты они или католики.
Многие почти не понимают смысла отдельных подробностей и библейского значения деталей живописных произведений, написанных на религиозную тему. Чем же действуют эти полотна? Только ли живописным своим мастерством? А может, тем, что они приоткрывают путь художника к великим вопросам о смысле страданий, о справедливости, о вере, о силе добра и зла? К вопросам, а не ответам. Вопрос развитой, художественно разработанный, в искусстве действует сильнее ответа, потому что он требует соучастия, побуждает зрителя, читателя на отклик. Кстати, религиозное чувство — и великие художники это знали — более вопрошающее, чем отвечающее. Молитва ведь лишена ответа. В ней всегда остается неслышный вопрос, сомнение.
Разумеется, литература не может состоять из одних вопросов. Писатель жаждет и проповедничества и утверждения. Но в то же время заранее известный ответ превращает произведение в доказательство и лишает его поисков. Прикосновение к поискам художника оказывается само по себе потрясением, толчком. Когда мы говорим о нравственности, мы знаем ее границы так же, как и области безнравственного. Мы знаем, что нравственно, мы не доводим себя до незнания, до областей неведомых, где начинаются сомнения, где нет готовых определений. А Лев Толстой даже в такой вещи, как «Воскресение», путался в противоречиях, выясняя «за» и «против», терзал свою душу, да и нашу, незнанием.
