Анна Гейфман - Революционный террор в России, 1894— 1917
Ни один из трех лидеров Боевой организации (Григорий Гершуни, Борис Савинков и Евно Азеф) не проявлял никакого интереса к теоретическим проблемам. Роль Гершуни сводилась исключительно к организации и подбору кадров; у Савинкова просто не было времени для теоретизирования, так как он лично принимал участие в терактах, придавая им основное значение; загадочный Азеф, разоблаченный в 1908 году как полицейский агент, никогда не скрывал своего пренебрежения к социалистической идеологии и открыто заявлял о том, что он состоит в партии только до установления в России конституционного строя. Эсеры даже прозвали его «кадетом с террором»(23).
Среди рядовых террористов тоже мало кто был склонен к принятию социал-революционной идеологии. Убежденный анархист Федор Назаров, например, был одно время членом Боевой организации эсеров, которая, по его мнению, не разделяла программу партии. Среди боевиков была и специалист по изготовлению бомб Дора Бриллиант, которая не интересовалась программными вопросами и для которой террор олицетворял саму революцию. Борис Моисеенко был человеком независимых и оригинальных взглядов, а с точки зрения партии — еретиком. Он не придавал большого значения мирной работе и относился к конференциям, собраниям и съездам с плохо скрываемым презрением. Он верил только в террор. Абрам Гоц объявлял себя последователем Канта, а Мария Беневская была христианкой и никогда не расставалась с Евангелием(24). Иван Каляев, прозванный товарищами Поэтом, сочинял молитвы в стихах, прославляя Всевышнего, а Егор Сазонов объяснял родителям в письме из тюрьмы: «Мои революционные социалистические верования слились воедино с моей религией… Я считаю, что мы, социалисты, продолжаем дело Христа, который проповедовал братскую любовь между людьми… и умер как политический преступник за людей… Требования Христа ясные. Кто их исполняет? Мы, социалисты, хотим исполнить их, хотим, чтобы царство Христово наступило на земле… Когда я слышал, как мой учитель говорил: «Возьми свой крест и иди за мной»… Не мог я отказаться от своего креста»(25).
Таким образом, теплая, почти родственная атмосфера и солидарность внутри Боевой организации основывались не на общепринятой идеологической догме, а, как нам кажется, на потребности нонконформистов, взбунтовавшихся против норм и правил своего окружения, выработать в тесном и близком кругу свое психологическое самосознание во времена социальных потрясений. Сплоченность этого круга усиливалась за счет внешних опасностей, которые затушевывали внутренние разногласия перед лицом общего врага, в условиях строгой изоляции и конспирации, когда всем членам была суждена общая судьба, в обстановке постоянной угрозы преследований. Следствием этого в Боевой организации была тенденция боевиков растворять собственную индивидуальность в «коллективном разуме» группы(26).
Итак, понятно, почему террористы были не очень склонны выполнять приказы гражданских эсеровских лидеров и почему даже на ранних стадиях партийный контроль над боевиками был слабым. К тому же Боевая организация сама распоряжалась своими денежными фондами, специально собираемыми на нужды террористов, и это тоже способствовало независимому от партии положению боевиков(27). Боевая организация готовила и осуществляла техническую сторону терактов без обсуждения с Центральным комитетом, что объяснялось стремлением сохранить конспирацию и тем обезопасить террористов, а также тем, что боевики считали подобные вопросы находящимися в компетенции только тех лиц, которые сами принимают участие в террористической деятельности. Боевая организация постоянно стремилась сделать выбор жертв и время проведения теракта своей прерогативой, несмотря на пункт в уставе партии о том, что такие вопросы решаются только центральным руководством(28).
Уже террористический дебют Боевой организации — убийство министра внутренних дел Сипягина 2 апреля 1902 года в С.-Петербурге — продемонстрировал не только пренебрежение террористов к теоретическому положению о том, что террор должен быть лишь одним из средств Партии эсеров революционизировать массы, но и отчуждение боевиков от самой партии. Степан Балмашев действовал, как типичный террорист-одиночка: одетый в мундир адъютанта, он бравым шагом вошел в Мариинский дворец и, вручая министру пакет с вынесенным ему смертным приговором, выстрелил два раза в упор(29). Интересно отметить, что Центральный комитет ПСР взял на себя ответственность за действия Боевой организации лишь постфактум и открыто признал БО частью партии только после ее первого успеха(ЗО).
Этой первой победой началась террористическая кампания эсеров, и 29 июля того же года столяр Фома Качура (Качуренко) стрелял в выходившего из театра харьковского губернатора князя И.М. Оболенского пулями, отравленными стрихнином. Террорист не попал в князя, но ранил начальника городской полиции, находившегося рядом(31). В следующие месяцы полиции удалось арестовать несколько человек, близких, к Боевой организации, среди них был и соратник Гершуни Михаил Мельников; но 6 мая 1903 года эсер Егор Дулебов стрелял в уфимского губернатора Н.М.Богдановича, и на этот раз Боевой организации повезло больше: еще один представитель реакции был уничтожен, а убийцы сумели скрыться. Руководители ПСР не стали связывать этот акт с борьбой трудящихся масс и в своих заявлениях говорили только о мести за правительственные репрессии и о запугивании угнетателей(32). Что же касается народа, то эсеры выразили надежду на то, что героические подвиги, совершаемые в атмосфере официальных преследований, скоро разбудят трудящихся и объединят их в одно могучее движение.
Главным зачинщиком этих акций был бывший фармацевт и один из организаторов ПСР Григорий Гершуни, которого полиция считала «артистом террора», а радикалы называли «тигром революции»(33). Гершуни никогда лично не участвовал в терактах, но, согласно А.И. Спиридовичу, видному представителю сыска, хорошо знавшему Гершуни, он был убежденным террористом, умным, хитрым, с железной волей, обладавшим необычайным даром овладевать неопытной, легко увлекающейся молодежью; его гипнотизирующие глаза и особенно убедительная речь подчиняли ему тех, с кем он говорил, и они становились его ярыми поклонниками. Человек, с которым начинал работать Гершуни, скоро полностью покорялся ему и становился бессловесным исполнителем его приказов(34).
Леонид Ратаев, еще один влиятельный полицейский чиновник, который одно время возглавлял иностранную агентуру Охранного отделения, считал, что Гершуни обладал почти гипнотической силой влиять на людей(33). Революционные соратники также считали Гершуни «ловцом душ» и сравнивали его с Мефистофелем, на чьем лице играла ироническая улыбка и чьи глаза проникали прямо в душу(36).
Гершуни действительно удалось привлечь в Боевую организацию некоторое число молодых идеалистов. Одним из них был студент Балмашев, убивший Сипягина, впечатлительный и довольно наивный юноша, привлеченный в революцию своим отцом-народником. Привлек Гершуни и молодого армейского лейтенанта Григорьева и его жену Юрковскую, которых он обрабатывал несколько месяцев, пока не добился согласия участвовать в террористическом акте. Заручившись таким согласием, Гершуни немедленно приступил к подготовке покушения на жизнь обер-прокурора Святейшего Синода К. П. Победоносцева, которое предполагалось совершить во время похорон Сипягина. Согласно плану, выстрелы Григорьева в Победоносцева должны были вызвать панику, во время которой Юрковская, переодетая гимназистом, попыталась бы убить губернатора С.-Петербурга генерала Клейгельса. И все же, несмотря на гипнотическую силу Гершуни, Григорьев в последнюю минуту пожалел престарелого Победоносцева и не смог заставить себя нажать курок, сорвав таким образом оба покушения(37).
Фома Качура, которого Гершуни выбрал для покушения на Оболенского только потому, что Качура был рабочим и это придало бы акции больший идеологический вес, позже рассказывал, какое огромное влияние оказывал на него глава Боевой организации. Спиридович вспоминал: «Качура трепетал перед ним. В тюрьме он начал давать показания против Гершуни только после того, как ему показали фотографию последнего в тюремной одежде и в наручниках»(38). Во время следствия Качура раскаялся в совершенном преступлении и уверял, что если бы Гершуни не находился рядом с ним до последнего момента, постоянно подстрекая его, то он ни за что не решился бы выстрелить. Со своей стороны руководители Партии эсеров хотели заработать дополнительный престиж на деле Качуры. Обойдя молчанием его предательское поведение на суде, они превозносили его в своих публикациях как народного героя, не упоминая о том, что это Гершуни продиктовал простодушному рабочему каждое слово письма, которое должно было быть личным рассказом Качуры об идеалистическом революционном деянии(39).
