Газета Завтра Газета - Газета Завтра 362 (45 2000)
Александр Проханов ПРОЕКТ СУАХИЛИ (Отрывки из нового романа)
Герой романа “Сны о Кабуле” генерал КГБ Виктор Белосельцев и его бывшие сослуживцы вспоминают своего начальника Авдеева, которому Белосельцев когда-то дал прозвище “Суахили”...
...Погрузившись в глубокое мягкое сиденье, Белосельцев после печальной, с тихими дымами и яблочными ароматами церкви, после сырого, с истлевающими венками кладбища, оказался в теплом, вкусном уюте кожаного салона, пахнущего кожей, одеколоном, дорогим табаком, среди циферблатов, лаковых покрытий, негромкой бархатной музыки, которая влилась в ровный рокот мощного двигателя, мягко толкнувшего машину в шумящий поток улицы.
— Семья приглашала к себе домой, на поминки, но мы решили отдельно, узким кругом, кого особенно любил командир,— Гречишников, отдыхая от многолюдья, наслаждался комфортом салона, радовался их тесной компании, был обьединяющим центром их маленького сообщества,— А тебя он особенно любил, Виктор Андреевич, выделял. И недавно, за несколько дней перед смертью, спрашивал о тебе.
— Он ведь не многих любил, не многих к себе приближал,— Буравков достал дорогой портсигар, извлекая сигарету. Рылся в карманах в поисках зажигалки, и Копейко с переднего сиденья протянул ему золотую зажигалку, в которой зетеплился, задымил кончик ароматной сигареты,— Он был едкий, насмешливый. Когда представлял меня к ордену Красной Звезды, сказал: "Смотрите, Буравков, как бы после вашего общения с еврейскими диссидентами, у красной пятиконечной звезды не вырос желтый, шестой конец."
— Он действительно вас любил, Виктор Андреевич,— Копейко повернулся круглой, седой головой, протягивая крупную белую руку к золотому портсигару Буравкова. — Я даже ревновал, когда он ставил в пример ваши аналитические разработки.— и, отвернувшись, распустил над стриженой головой мягкий аромат табака.
Белосельцев удивлялся доверительной, почти задушевной близости, которая чувствовалась в отношениях Копейко и Буравкова. Оба они были в разных станах. Служили у двух воинственных всемогущих магнатов, ведущих между собой беспощадную, на истребление, войну. Магнаты владели несметным богатством, имели собственные телевизионные каналы, подчиняли себе политические партии, спецслужбы, комитеты и министерства в правительстве. Вели борьбу за высшую власть в стране, используя самые жестокие и изощренные приемы, которые разрабатывались для них Буравковым и Копейко. В ходе этой борьбы раскалывалось общество, разрушались корпорации, вспыхивали забастовки, возникали уголовные дела, бесследно исчезали люди, взрывались лимузины, и страна, приникая к телевизионным экранам, видела отражение схватки в неутихающей интриге, направленной на больного, окопавшегося в Кремле Президента, которого травили и выкуривали недавние друзья и союзники. Буравков и Копейко были стратегами, ведущими многоплановое, с переменным успехом сражение. Создавали технологии ненависти. Погружали в ненависть две половины растерзанного, обозленного народа. Сами же удобно поместились в салоне дорогого "мерседеса", радушно угощали друг друга вкусными сигаретами, протягивали один другому огонек золотой зажигалки...
— Приехали!— бодро сказал Гречишников, когда машина встала у здания, прямо у Лобного места, причалив к старинному каменному парапету,— Прошу в резиденцию "Фонда"!
В стороне на маленьком столике было тесно от телефонов, красных, белых, зеленых, с циферблатами, кнопками, или абсолютно гладких, для единственного таинственного абонента. Казалось, хозяин пользовался всеми видами связи, включая космическую и кабельную, проложенную по дну океана.
...Посреди комнаты был накрыт стол под белой скатертью на четыре персоны, блистающий фарфором, стеклом, серебряными вилками и ложками, со множеством рыбных и мясных закусок, нежно розовевших и белевших под прозрачными колпаками. Среди маринадов и разносолов поместилась батарея бутылок. Сквозь каждую падал на скатерть золотой или голубоватый блик. У края стояла большая фотография Авдеева в форме генерал-полковника, перед ней рюмка водки, накрытая корочкой черного хлеба. В скромном подсвечнике горела свеча.
— Прошу, товарищи, где кто хочет...— печальным голосом, соответствующим поминальной минуте, пригласил Гречишников. Белосельцев сел лицом к огромному, до потолка окну и увидел собор. Сквозь прозрачное стекло приблизились главы, купола, колокольни. Заглядывали строгими молчаливыми ликами, недвижными внимательными глазами. Словно большая семья пришла на поминки и ждала, когда ее пригласят. Деды, отцы и дети. Братья, сестры, племянники. Зятья, невестки и снохи. Расчесанные седовласые бороды. Отложные разноцветные воротники. Жемчужные ожерелья и серьги. Смотрели на генерала Авдеева, на пылающую свечу, на рюмку , покрытую корочкой хлеба.
— Позвольте...— Гречишников поднялся, держа одной рукой рюмку, другой, волнуясь, оглаживая галстук. — Помянем нашего командира, нашего боевого товарища, нашего старшего друга!..— Гречишников поклонился траурной фотографии, с которой холодно и спокойно наблюдал за ним генерал Авдеев. — Пусть земля ему будет пухом и, как говорится, Царствие небесное... Потому что незадолго до смерти командир крестился, и дома у него был монах из Троице-Сергиевской Лавры, с которым они тайно беседовали...— Гречишников обращался теперь к собравшимся голосом твердым, окрепшим, превозмогшим боль потери. — Командир был человеком редких достоинств. Знаниям его во многих областях могли бы позавидовать академики. Он был гений разведки, свято любил нашу организацию. Ее заповеди, дух и законы были для него религией. Но превыше всего он любил Родину. Перенес ради нее великие муки, находясь в плену, в руках французской контрразведки, которая, вы знаете, испытывала на нем психотропные препараты...— Гречишников был строг и взволнован, и это волнение передалось остальным. — Нам будет его не хватать. Его главное дело было не то, которым он занимался, сидя в своем кабинете, когда страна была цветущей и могучей, и мы, действуя каждый по своему направлению, верили, что стоим на страже ее интересов... Его главное дело началось после крушения страны, когда к власти пришли предатели, и он нашел в себе волю и разум не сдаться...— голос Гречишникова был металлический, вибрировал от внутренней страсти, заставляя колебаться пламя свечи. Оранжевые глаза дергались беспощадным жестоким блеском. — Его заветы в наших сердцах. Его дело будет продолжено. Мы победим, и в час победы придем на могилу...— Гречишников вновь обратился к портрету, встав навытяжку, прижав рюмку к сердцу, высоко подтянув локоть. — Придем к тебе на могилу и выпьем за нашу Победу!..— он опрокинул рюмку в рот, открывая сухую, с острым кадыком шею. Все поднялись. Не чокаясь, глядя на фотографию, выпили водку. Не садились, дорожа объединившей их минутой поминовения...
Храм за окном изменил обличье. Был похож на огромное блюдо, на котором высились волшебные плоды, взращенные в небесных садах. Огромные мягкие ягоды, косматые чешуйчатые ананасы, сочные груши и яблоки, дымчатые гроздья винограда. Арбузы с вынутыми ломтями дышали красной мякотью, начиненной черными блестящими семенами. Дыни, как золотые луны, источали свечение. Блюдо плавало за окном, и хотелось протянуть вилку, поддеть рассыпчатую долю арбуза, схватить цепкими пальцами тяжелую гроздь винограда. Кто-то невидимый посылал им дары благодатных небесных садов.
— Помню,— Буравков сдвинул на лбу страдальческие складки, утяжелившие и удлинившие его грубый обвислый нос. — Вся площадь внизу в ревущей толпе... Наркоманы, пьянь, педерасты... Машут трехцветными тряпками... Кран поддел памятник, железной петлей за шею, оторвал от пьедестала... Прожектора на него навели, раскачивают, как на виселице... Полковник из контрразведки вбегает, держит винтовку: "Сейчас я их, сук, залуплю!.." Ставит на подоконник локоть, целит сквозь стекло... К нему подошел Авдеев: "Отставить... Сейчас не время... Сберегите себя для будущего... Когда можно их будет стрелять безнаказанно..." Полковник ему по сей день благодарен. Работает на пользу общего дела...— Буравков от выпитой водки и от мучительного воспоминания покрылся легкой испариной. Сдвинул в сторону шелковый галстук, расстегнул шелковую, отороченную кружевом рубаху, обнажив на груди седую железную поросль. Сильная рука его, охваченная белоснежной манжетой с малахитовой запонкой, уперлась локтем в стол.
— Помню...— Копейко разлил по рюмкам водку так полно, что над каждой образовалась выпуклая слюдяная линза. — Когда Бакатин, предатель вонючий, сдал американцам посольство, и наши технари рыдали, потому что в каждом кирпиче было спрятано оборудование на миллион рублей, один взрывник, спец по направленным взрывам, хотел ему стол заминировать, чтобы яйца ему оторвало, и он летел из окна в синем пламени, Авдеев ему запретил: "Дождемся времени, когда всех предателей соберем на одну баржу: Горбачева, Шеварднадзе, Яковлева, и тогда вы их взорвете одним боеприпасом..." Вы знаете, о ком я говорю. Это он в Питере в прошлом месяце убрал "Джип Чероки", так что глушитель летел от Фонтанки до Мойки!..— Копейко зло хохотнул, его круглая, стриженая, похожая на репей голова, боднула воздух, и он быстро выпил блеснувшую водкой рюмку. Белосельцев залпом осушил маленькую горькую чарку, вспыхнувшую внутри ровным жаром...
