Газета Завтра Газета - Газета Завтра 524 (49 2003)
Думается, что здесь больше легенд и заблуждений, в которых в какой-то мере виноваты и сами русские, выставляющие себя в своей роскошной придури не в самом выигрышном свете. Да и какое отношение такие характеристики имеют к нашей существенной субстанции?
Должен заметить, что выдвинутая Ф. Достоевским "всемирная отзывчивость", может, и характерна для русского мира, но вряд ли может нас удовлетворить по причине поиска некоторой качественной определенности в самом духе русского мира: отзывчивость — это свойство, функция, проявление, а не исходное качество.
Равным образом мы вряд ли удовлетворимся такими характеристическими сентенциями, как "русская космичность", "русская аскетичность" или даже "русская святость", ибо это опять же не качества, а черты-проявления, которые свойственны не одним вовсе русским, а самим русским далеко и не тотально.
Вряд ли, к примеру, К. Циолковского надо принимать за более русского, чем того же Маршала Г. Жукова, а Сергия Радонежского — чем Дмитрия Донского. У одних выходит космизм, аскеза и святость, а у других вроде бы ничего такого и нет, а если и есть, то по-другому, не столь явно и первостепенно, — но ведь можно вспомнить и немало замечательных русских, в том числе и героев, которые ничем подобным вообще не отличались.
Одно дело те или иные характерные феномены, имеющие место в многообразном русском мире, а другое — квинтэссенция этого мира, его сущность, его дух.
В любом случае нам надо в своих откровенческих размышлениях быть ближе к духу. Задача практически невыполнимая: что есть этот самый дух, дух языка-народа, каким словом его определить?
Дух! Это хорошо. Но надо, по-видимому, привлечь еще и какую-то телеологию, т. е. уловить некую цель, ради которой существуют и русский мир, и рус-язык, и рус-народ, — какую-то сверхцель, ради которой весь этот дух, вся эта русскость.
Русскость, конечно — тайна! И никому ее до срока не разгадать, никому, даже самому русскому из русских.
У русского нет обыкновенных, т. е. вполне житейских мотивов, у него все вокруг плохо, все не устроено, все абы как, и если что у него и хорошо, так это то, что он вовсе и не знает, а лишь каким-то шестым, а то и седьмым чувством как-то ощущает — там, внутри, в глубине, где ничего нет, а если и есть, то бездна, однако не безысходная.
Русскость — это преодоление — без какой-либо определенной цели, неизвестно ради чего, это что-то совершенно идеальное, не приносящее ни внешнего благополучия, ни эзотерической нирваны. Отсюда и срывы — и что в них винить русскость, у которой в этом мире ничего нет, кроме нее самой?
Нет того письма, в которое можно было бы положить русскость. Ибо это, скорее всего, лишь музыка, да и то никак не воспроизводимая.
Бессмысленно определять русскость, она неопределима — и не словить ее, и не отринуть. Она здесь, хотя ее и нигде нет.
Да, ее можно изобразить, как-то обозначить, обрисовать, но не так, совсем не так, как было бы нужно — разве можно показать невыразимую мечту, припоминание из детства? То ли бывшее, то ли будущее, но никак не настоящее.
У русскости и русских нет настоящего, а если и есть, то лишь как надежда, но не сама по себе реальность. Все здесь наоборот, все не так. Ни как на Западе и Востоке, ни как на Севере и Юге.
Разумеется, настоящая жизнь есть, но она… не совсем настоящая. Дом, семья, дети, есть, наконец, работа, какое-то занятие — все это имеет ценность только в свете ненастоящего, того чего нет — что либо в прошлом, либо в будущем. Акценты не на настоящем — отсюда и удивительная жертвенность.
Мир не воспринимается русскостью как настоящий — и этот мир не достоин ни обустройства, ни любви. А любить его надо — вот потому-то и героизм, и жертвенность, и компромисс с настоящим. Отсюда и увлечения, и рывки, и разочарования, и падения. Настоящее отрицается ради прошлого или будущего, а поскольку в этом мире настоящее не удается — как стоящее, то приходится его не то чтобы имитировать, а вынужденно как-то проигрывать, ожидая иного.
Дела и переживания, характерные для Запада и Востока, Севера и Юга, не занимают русского человека, ибо и то и другое для него всего лишь тщета. И к тщете он вообще относится как к чему-то совершенно вынужденному, а не как к позитивно выстраданному.
Русского привлекает, в общем-то, то, чего нет — так уж у него получается. Если что и увлекает русского, так это какое-нибудь большое дело — по возможности не для себя и не очень-то понятное. Только здесь разворачивается русский, но опять же — если дело это выходит за рамки гнусно обыденного. Тут и тщета прощается.
А в остальном русскому просто скучно. Не отсюда ли пресловутая русская хандра?
***
Русскость — не фикция, а реальность. Внешне она не очень привлекательна, а притягивает, в том числе и нерусских.
Нет, не одно жизненное пространство влечет к России ту же Европу, не одни ресурсы, не одна возможность эксплуатации — есть здесь своя магия, исходящая именно от русскости, ибо всем хочется быть свободными в духе, все жаждут выйти за пределы опостылевшего бытия. А Русь-Россия как раз и есть беспредельность, за которой, естественно, проглядывает и беспредел, но как же ценна эта беспредельность, коли только она позволяет удерживать что-то трансцендентно-сакральное, еще не организованное, еще не направленное, еще возможное.
Именно в России жизнь упорно ищет жизнь, хотя и никак ее не находит. Ностальгия — по преимуществу русская болезнь. А о чем, собственно, ностальгировать, когда охотно бегут, а вот в Россию как раз не бегут. В нее приходят мучаясь.
Россия — более аид, чем рай, но почему-то аид этот так завораживающе влекущ. Уж не потому ли, что только в России можно наплевать на обыденность, оставаясь при этом человеком, как и наплевать вообще на всякую пошлость, что, собственно, уже и проделала столь ярко и последовательно великая русская литература, невольно представив русскость в искаженно-неприглядном виде.
Ведь кто-то же должен в мире отвергать этот неприглядный человеческий мир целиком? Не приспосабливаться к нему, не переделывать его под свое эго, не встраиваться в него смиренно.
Кто-то же должен нести в себе жажду иного мира, выпестывая какую-то альтернативу существующему порядку вещей?
Есть разные мироощущения, но есть среди них и очень глубокие, исходящие от трансцендентного, от абсолюта. Не оттуда ли и русскость, коли активная поверхность с ней так борется?
Вся обыденность и пошлость мира, особенно западного, ополчилась сегодня на русскость.
Не на Россию даже, а именно на русскость, которая уходит куда-то прячась. Великая идет борьба — не на жизнь, а на смерть!
Обыденность русскости не страшна. Плоскость накинулась на глубину, стараясь ее совсем прикрыть, чтоб ничего уже в ней не просматривалось, а русскость как раз и есть тот самый еще живой канал, который ведет в сакральную глубину — на метауровень. Иссушить, выпарить, испепелить! Не надо русскости миру, ее надо уничтожить, а вот чьими руками? Но руки всегда найдутся, мало ли вокруг русскости всяких нерусских, а в самой России якобы русских бесенят!
Ожесточенная борьба с русскостью доказывает, что русскость явно не фикция, а реальность, как реальностью является явный тупик, в который залетело прогрессивное человечество — и против которого в первую очередь выступает русскость, но не словами или процедурами, а фактом своего реального бытия, что гораздо опаснее слов и процедур.
Русский может вообще молчать и ничего не делать. Даже как будто бы всячески поддакивая, он все равно будет неприемлем и страшен. Нигде нет таких понимающих и таких пророческих глаз.
Русскость — невольная ноша, от которой почему-то многим вокруг становится дурно. Кругом ведь такая терпимость — к самим себе, а у русских все наоборот — не любят они себя, ибо понимают, что любить-то, собственно, не за что.
Вот почему любовь свою они направляют на несбыточное, но чудесным образом возможное, видя в каждом из себе подобных такого рода чудесную возможность.
Человек в русскости — очень уж сложное существо, и главное — существо какой-то невозможной возможности. Любить за такую вот возможность — всякий ли сможет?
***
Что же такое русскость?
Отрицание того, что миру кажется полным великого смысла, как и утверждение того, что миру кажется совершенно бессмысленным, ибо русскость восходит к большим смыслам, которые на уровне малых смыслов не улавливаются.
Русскость — совесть мира, а какой-такой правильный смысл вообще может быть у совести? Отсюда русскость — бессмысленность, вот почему ее и надо убить миру, но именно поэтому она и бессмертна. Мир убьет себя раньше, чем он прикончит русскость, которая есть противник этого мира — мира князя, а потому ее суть и миссия бодрой науки и доброй философии совсем и не по зубам.
