Итоги Итоги - Итоги № 1 (2012)
Это намек, не более. Но намек знаменательный. Иррациональное отключение рассудка, за которое всегда отвечал Дракула, больше не в моде. Мозги вдруг стали главной эрогенной зоной, а равнодушный как к мужскому, так и к женскому полу Холмс превратился в секс-символ: «Думать — это сексуально», как замечает Ирэн. В хаосе мира, готового к апокалипсису, смертельно зараженного технологиями, фобиями и маниями, здравый смысл остался единственным островком, на котором можно спастись от потопа. И чтобы увидеть это, не обязательно владеть в совершенстве дедуктивным методом. Достаточно немного поработать головой.
Антон Долин
кинокритик
Человек слова / Политика и экономика / Спецпроект
Факультет журналистики МГУ в последнее время принято поругивать — и не те кадры кует, и оплотом свободомыслия и прогресса, как когда-то, уже больше не является. Но все это не отменяет того факта, что почти в каждой редакции, будь то федеральные издания и каналы или скромная районная газета, найдется хотя бы один выпускник журфака. Причем со стопроцентной вероятностью учился он в эпоху Ясена Засурского — другой у факультета журналистики не было. Засурский работает на факультете с момента его основания, несколько десятилетий занимал должность декана, а сейчас является президентом факультета и до сих пор читает лекции. При нем случались и маленькие революции, и закручивание гаек, и перестройка учебного курса на новые, уже демократические рельсы. Как это было и чего от жизни ждет новое поколение его студентов?
— Ясен Николаевич, биография у вас для советского времени нетипичная: молодого специалиста вдруг выпускают за рубеж, причем сразу в капстрану. Как это получилось?
— В конце 1958 года я как стипендиат ЮНЕСКО поехал на целых два месяца во Францию и Англию. Рекомендовал меня первый декан факультета журналистики Евгений Лазаревич Худяков. Это было целое дело — собрать все характеристики, но поскольку в 1958 году оттепель еще ощущалась, с оформлением затруднений не возникло. Я смог побывать в редакциях многих газет, параллельно читал в вузах лекции о советской журналистике. В это же время во Франции случился кризис колониальной системы, шла война в Алжире. В обществе на эту тему развернулись довольно острые дискуссии, чувствовалось напряжение. Помню, главный редактор газеты «Монд» делился со мной: «Владелец издания Юбер Бёв-Мери намекает, что нас в любой момент могут закрыть. Потому что мы критикуем колониальную политику французского правительства».
На стенах другой редакции — газеты «Фигаро» — красовались надписи: «Фигаро = флик». Флик в переводе с французского — «шпик». Один журналист рассказывал, что ему под дверь подложили пластиковую бомбу в коробке из-под обуви. К счастью, его жена успела отпихнуть ее, и та взорвалась на лестничной клетке, никто не пострадал. Примерно в то же время в Париже подложили бомбу около входа в отделение ТАСС, взрывом снесло ворота. Журналистика находилась в эпицентре новостей!
В Англии все было спокойнее, я побывал в редакциях «Таймс», «Дейли телеграф». У редактора «Таймс», помню, поинтересовался: влияет ли газета на политику правительства? И получил удивительный для нас по тем временам ответ: «Мы не влияем на политику, мы делаем ее».
Позже, в 70-е годы, я поехал в Америку как спецкор «Литературной газеты». Та поездка получилась очень продуктивной, удалось пообщаться с Олби, с Воннегутом. Причем Эдуард Олби как раз был в зените славы. Он только-только вернулся из Франции и находился под впечатлением от митингов французской молодежи в Нантере: бунтовщики скандировали, что им не нужны телевизоры и стиральные машины, что они хотят быть людьми. Сейчас бы их назвали антиглобалистами. Курт Воннегут к моменту нашей встречи тоже уже был очень известен. Я оказался у него дома на 42-й улице. Он рассказывал мне о том, как пришел в литературу, как давались ему первые рассказы. Признался, что не стоит воспринимать их всерьез, поскольку писал он исключительно для того, чтобы публика его узнала и это дало бы возможность дальше создавать серьезные вещи. А еще он рассказывал о том, как во время войны находился в плену в Дрездене. Как во время налетов авиации союзников вытаскивал убитых из-под обломков. Как был освобожден из плена советским майором. Долго копался в альбомах, искал фотографию, но оказалось, что ее забрала жена, с которой он развелся.
Но я отвлекся, а ведь дело в том, что в США я оказался в самый разгар войны во Вьетнаме и сам стал свидетелем студенческого бунта.
Бунтовали учащиеся Колумбийского университета, и весь Нью-Йорк был обклеен лозунгами против властей. На улицах молодые люди раздавали антиправительственные листовки, устраивали пикеты. Свобод требовали все, вплоть до студентов-юристов, которых упорно ассоциируют с истеблишментом. Единственный факультет, остававшийся спокойным, был… факультет журналистики. Я очень удивился, но мне все объяснили. Студенты уже знали, в какие газеты после окончания учебы будут направлены, и выступления грозили им лишением потенциальной работы. Они не хотели бунтовать, поскольку были привязаны к истеблишменту больше, чем кто-либо еще, а протестующие активно выступали в том числе и против газетных корпораций. Так что ситуация, когда журналисты остаются индифферентными к происходящему, потому что зависят от своих работодателей, встречается во всем мире.
— Но у себя на журфаке вы учите другому.
— У журналиста должно быть два качества — он должен быть любопытным и сомневающимся. Если не сомневаешься, никогда не узнаешь правды. Эту мысль мы нашим студентам всегда старались внушить.
— Кстати, охота к перемене мест — это у вас наследственное?
— Да, мои родители познакомились в Польше, где оба работали в советском посольстве. Мама — секретарем-машинисткой, а отец — представителем в Совпольторге. Это было в 1927—1928 году. Маме не исполнилось еще и 20 лет, когда они с моим будущим отцом начали встречаться, поженились там же, в Польше. Точнее, не поженились, а соединились. Они не были зарегистрированы, жили по принципу того времени: ты мой муж, я твоя жена. Но это не помешало им прожить вместе много лет — вплоть до смерти моего отца. Именно благодаря папе у меня проснулся интерес к международным делам, географии, истории, литературе. В 30-х годах отец работал инженером Главкровли в Наркомтяжпроме, а в 1939 году был отправлен изучать американскую отрасль производства строительных материалов. Побывал он и на знаменитой промышленной выставке в Нью-Йорке, откуда привез мне красочный каталог, который я помню в деталях до сих пор. Пока он путешествовал по Америке и Европе, от него приходили открытки из разных городов, и так я получил представление о размерах вселенной. Присылал отец и письма. Первые из них пришли перевязанные веревочкой со штампом: «Проверено английской цензурой». К тому времени началась Вторая мировая война, и из Америки отец возвращался через Италию, поскольку она еще сохраняла нейтралитет.
— Война вас застала в Москве?
— Детские воспоминания о том времени связаны с постоянными учебными тревогами. В мои обязанности входило заботиться о бабушке, которая плохо слышала. Я нередко посещал библиотеку в Георгиевском сквере, и одна из воздушных тревог застала меня в библиотеке. Помню, как я что есть силы бежал домой, чтобы успеть отвести бабушку в бомбоубежище. Жили мы тогда в деревянном доме в Кабанихином переулке. Это недалеко от того места, где сегодня расположен вход на новую территорию зоопарка со стороны Зоологической улицы. Дом был достаточно прочный, его строил еще мой дед, рожденный за год до освобождения крестьянства. Бабушка была бесприданницей, но ее дядя — лесопромышленник Филимонов — в качестве приданого подарил ей средства на этот дом. Так дед стал домовладельцем, мещанином. После революции ему пришлось дом отдать новым властям, и там сделали ЖАКТ — жилищно-арендное кооперативное товарищество.
С началом войны моего отца перевели на работу в Комитет стандартов, и в июле 41-го эту структуру эвакуировали в Барнаул, так мы с семьей отправились в Сибирь. Ехали в теплушках — товарных вагонах с нарами по стенам. Ехали через разные города — Казань, Новосибирск… Остановки случались как придется, и я все время очень боялся потеряться — остаться на станции, если поезд вдруг отправится.
