Литературка Литературная Газета - Литературная Газета 6416 ( № 20 2013)
Смерть будущего – того самого, что наступает как живое продолжение настоящего и прошлого, – больше всего мучает писательницу. «Если бы, допустим, война и их победили – тогда другое дело; но войны не было, были только липкие завесы из непонятных, чужих слов. Или Божья кара, но Бог, если за что и брался, так всегда доводил дело до справедливости, а то, что построенное было так бесстыдно, явно разрушено, а будущее украдено, спрятано, замыкано, не поддавалось никаким объяснениям». Несправедливо. Вот что самое страшное: несправедливо. И говорить-то об этом редко удаётся. Но чтобы было о чём говорить по-человечески, остаётся одно: слушать. Хотя и это – поиск спасения в «партизанском отряде» собственной души – поможет ли… Многие рассказы писательницы – незамаскированное, неприукрашенное испытание самой себя; и в первую очередь это испытание – памятью.
У Сычёвой есть сатирические способности и лирический дар. Первые проявляются ярче всего в рассказах о столичном богемном времяпровождении – юбилейных чествованиях, чиновных застольях, непыльной журналистской работе. Лирическое – это дань любимым людям, дорогим местам, бесценным воспоминаниям, без которых бы не было сего дня – какой бы он ни был горький, но всё ж не беспросветный, и это очень много. Сычёва в высокой степени наделена этим даром – быть благодарной. И уже поэтому, хотя бы только поэтому она не может не слушать…
Звуковысотный эффект
Переиздать сборник старых вещей, озаглавленный названием одного нового рассказа, - это соблазн, от которого не убереглись даже многие мэтры. Недавняя книга Николая Дорошенко – не исключение: самая свежая повесть датирована 2009 годом, другие – началом нулевых. Зато фолиант оснащён сразу тремя цветными вкладками с фотопортретами автора во всех возможных ракурсах, что редко встретишь даже в прижизненных публикациях нобелевских лауреатов.
Такая "литновинка", наверное, не стоила бы площади «ЛГ», если бы не восторженные рецензии в особом разделе книги, на полном серьёзе возвещающие: «Композиционно произведение Н. Дорошенко повторяет композицию икон Новгородской школы».
Ну что ж, возьмём, например, входящую в сборник повесть «Запретный художник». В центре повествования – тяжёлая жизнь когда-то знаменитого советского живописца во внезапных условиях рыночной экономики. После новелл Гаршина, романа Есина «Имитатор», повести Полякова «Козлёнок в молоке» и других опытов на эту тему, конечно, хочется хоть сколько-нибудь нового прочтения жизни отечественной интеллектуальной элиты (как в кавычках, так и без оных). Увы, история одарённого художника Шадрина, который не вписался в действительность 90-х, едва ли вызывает сочувствие потому, возможно, что единственный мужской поступок героя – попросить в долг сотню баксов у рыночно состоявшегося коллеги. И вдруг некий богач предлагает ему задорого написать картину.
Совершенно неожиданно текст переходит к описанию жизни и похождений сиятельного заказчика, олигарха Францова, довольно долго рисуя тяжёлое существование теневого политика, способного отвалить 20 тысяч долларов за портретирование нелюбимой супруги. Налицо та ложная многоплановость, когда автор, понимая, что основной герой уже ничего не может сказать, вне какой-либо логики перекидывается к другому. Хоть немного интересный вначале, текст о гениальном художнике скатывается в любовно-криминальный детектив (драка за бизнес-активы Францова) с подрывом автомобилей, предательством топ-менеджеров, заграничными поместьями и невнятной концовкой. Сами описания олигархического быта убедительны не более чем оклеенные золотой бумагой стены избы, которую Емельян Пугачёв называл своим царским дворцом.
Другая повесть сборника – «Выстрел» – тоже о творческом человеке, на этот раз – поэте, который поругался с женой, но, несмотря на кризис среднего возраста, сумел выстроить отношения вновь. Главная беда этого лирического рассказа – объём в 50, а не в пять страниц.
«Неравнозначные по силе эмоционального воздействия образы Н. Дорошенко создают звуковысотный эффект», – пишет меж тем всё тот же критик в послесловии к сборнику. Впрочем, не поспоришь – языковой эффект порою и впрямь ошарашивает: «В будущем если фашизм и возродится, то в виде фашизма холодного, который без войн, только с одною ласкою, как ветерок, будет среди вас веять, а вы, проворонив ему свою душу живую, пропадёте с лица земли, как слюна». (Что это, пародия на Достоевского?) «Надоело всё, хоть задницу на голову одевай и беги». (Максиму Горькому остаётся только ёрзать в гробу: писатель, выпускник Литературного института, не различает «одеть» и «надеть».) Хорошо, предположим, два вышеприведённых отрывка – всё-таки речь персонажей. Однако и авторский текст местами не менее колоритен: «Глаза стали похожи на две острющие иголки, а узкий рот распахнулся так, словно в самый последний миг вдруг в нём лопнула какая-то главная пружинка. Что касается всегда обыкновенных бровей, то они изогнулись даже не дугами, а жутковато неровными волнами».
Наверное, создатель «Ушедших» по-своему радеет за русскую культуру, но его суждения об искусстве ограничиваются руганью в адрес «модернистов», не предлагая (устами или поступками героев) какой-либо действенной и эстетически приемлемой альтернативы. Так ведь сегодня уже ни один психически нормальный человек и не будет отрицать, что перформанс изображающего собаку голого Олега Кулика, которого вдохновенно громит автор, – это, говоря помягче, перебор; зачем же провозглашать очевидное?
Патриотическая позиция – это не индульгенция, позволяющая писать плохо. И когда у нас будут оценивать литературного работника (режиссёра, художника) не по принадлежности к тому или иному лагерю, а по качеству его работы, наверное, тогда в обществе и возникнут пресловутые «духовные скрепы».
Николай Дорошенко. Ушедшие:
Повести и рассказы. – М.: Серебряные нити, 2012. – 432 с.
«Меж тем, что бело иль черно, избрать я должен…»
Если задать вопрос: зачем сегодня, в 2013 году, Театр Российской армии обратился к трагедии Алексея Константиновича Толстого "Царь Фёдор Иоаннович", я бы ответил просто: затем, чтобы сегодня, в 2013 году, на сцене возник такой царь Фёдор, каким его задумал режиссёр Борис Морозов и исполнил артист Николай Лазарев, основываясь на тексте пьесы.
Последнее замечание необходимо, ибо появилось немало спектаклей, где тексты Островского, Чехова были использованы исключительно для режиссёрского самовыражения и потому в какой-то момент начинали исправляться, корёжиться в угоду идеи, которая владела постановщиком изначально и независимо от литературного первоисточника. И ладно бы ещё, если бы идея непустяковая, да только днём с огнём их нынче искать надо, непустяковые театральные идеи. И получалось: не звучит великая пьеса, поскольку всё внимание театра сосредоточено на маленькой к ней режиссёрской пристройке.
Общеизвестно: всякая большая драматургия с секретом, который не разгадывается до конца даже в самой удачной постановке. Пьеса движется во времени, открывает чуткому художнику новые свои грани, новые возможности, ранее невостребованные до конца или невостребованные вовсе.
Фёдор - слабый царь, об этом беспощадно говорят окружающие, да и сам он открыто признаётся в этом. Морозов и Лазарев уходят от акцента на нерешительности, болезненной неустойчивости Фёдора, артист играет другое. Ну да, Фёдор – слабый самодержец – так, наверное, оценил бы его царствование отец, Иоанн Васильевич Грозный, но ведь существуют и другие точки отсчёта, другие критерии.
Какой я царь? Меня во всех делах,
И с толку сбить и обмануть нетрудно.
В одном лишь только я не обманусь:
Когда меж тем, что бело иль черно,
Избрать я должен – я не обманусь.
Тут мудрости не нужно, шурин, тут
По совести приходится лишь делать.
Слова эти, обращённые к Годунову, для сегодняшнего Фёдора – основа, суть и последняя истина. И в те моменты, когда надо решать по совести, проявляется истинное качество личности Фёдора, он предстаёт на сцене твёрдым и непреклонным. А трагический слом наступает тогда, когда задёрганный, повязанный интригами челяди Фёдор выдавливает из себя исполненное безнадёжности признание: «Я путаюсь... я правду от неправды не отличу!»
Нет, дело не в слабости Фёдора. Дело в том, что изначальная его цель – «всех согласить, всё сгладить» – неподъёмная. Недостижимая цель, не светит жизненная победа царю Фёдору. Но если бы не являлись миру – хоть изредка – такие вот отчаянно чистые души, единственное, пожалуй, что оставалось бы нам – это свара между всяческими шуйскими и всяческими годуновыми, выморочная и бесконечная. И часто кровавая.
