Литературная Газета - Литературная Газета 6563 ( № 32-33 2016)
Взлетаем над обманами песков,
Блистаем над туманами пустыни…
Антропософия, Владимир Соловьев
И Фридрих Ницше – связаны: отныне…
Таковы основные точки «роста самосознания», который начался для автора приведенных строк с усвоения основ пифагореизма.
Замешанная на неопифагорейском мистицизме «личная космология» Андрея Белого была представлена им в романе «Петербург» (1913), вызвавшем в свое время шок непонимания у неподготовленных читателей, среди которых оказался, как ни странно, и заказчик текста – легальный марксист П.Б. Струве, усмотревший в предоставленной ему для публикации рукописи несправедливый приговор всему русскому западничеству. Нужно сказать, что такая чисто историософская трактовка романа была отчасти поддержана и его автором, не раз говорившем о своем замысле изобразить «искаженный Запад» в России во всей его беспочвенности и неукорененности в русской стихии. Хотя этот смысловой слой, без сомнения, присутствует в произведении и все еще провоцирует толкователей на соответствующие поверхностные идеологические реакции, все же философское содержание романа не может быть сведено к антизападнической, чисто рассудочной идеологеме автора. Сторонники подобной интерпретации не учитывают ни предшествовавшие написанию романа оккультные упражнения А. Белого в Бобровке в 1909–1910 годах, когда он (до знакомства с Штейнером) штудировал трактаты по алхимии, астрологии и каббале, самостоятельно пробиваясь к «духовному знанию», ни его эзотерические подсказки самому внимательному читателю «Петербурга» Иванову-Разумнику, из которых особую ценность представляет собой следующее замечание (27 сентября 1925 г.): « “Петербург” рисуется мне трехгранною пирамидой с основанием фабулы и с вершиной ». Эта подсказка автора, видимо, не была воспринята адресатом, не знавшим традиции, которая питала мышление Андрея Белого (неподготовленность сознания) . Пирамида (от греч. «пир» – огонь) в пифагорейской сакральной геометрии символизировала четырехгранное тело числа три, которое, будучи порождением божественной единицы (монады) и диады, является выражением фундаментальной структуры мироздания, треугольника, о чем подробно писал «чистый пифагореец» Платон в диалоге «Тимей». Образ пирамиды, согласно Платону, – «первоначало и семя огня». В свете пифагорейского математического символизма образованная огненной троицей пирамида являет собой модель «астрального тела» конечной, «фигурно числовой вселенной», заключающей в себе бесконечное множество возможных форм-композиций. В алхимии же она означает «пламя вечной памяти» (Майер М.), выражает «эйдос огня» (Платон). Мало того, что триада определяет пирамидальную структуру космоса, она же задает ритм любого движения, становления и развития, что было показано уже в Новое время Фихте, Шеллингом и Гегелем. Иначе говоря, число три связано с принципом развертывания скрытой мощи всеединого бытия в любое его пространственно-временное проявление и являет некий высший синтез противоположных сил, определяющих мировую динамику. В мифопоэтическом сознании единство указанных противоположностей (монады и диады) зашифровано в сказаниях об Аполлоне Гиперборейском и Дионисе. Говоря о фабуле романа «Петербург» (подготовке провоцируемого террористами отцеубийства) как основании пирамиды, Андрей Белый умолчал о том, что же символизирует ее вершина . Рискнем предположить, что автор имел в виду одну из сияющих вершин «тайного знания», к которой он приблизился с помощью пифагорейцев и Ницше – этого последнего трубадура «веселой науки», автора книги «Рождение трагедии из духа музыки».
Разъясняя Иванову-Разумнику философское содержание своего романа, который тот перечитывал многократно на протяжении десяти лет, Андрей Белый писал: «… Подлинное место действия романа – душа некоего не данного в романе лица, переутомленного мозговой работой, а действующие лица – мысленные формы, так сказать, не доплывшие до порога сознания. А быт, «Петербург» , провокация с происходящей где-то на фоне романа революцией – только условное одеяние этих мысленных форм. Можно было бы роман назвать «Мозговая игра» ». Замечание, снимающее с обсуждения вопрос о реальных прототипах, к которому вновь и вновь возвращаются толкователи замысловатого литературно-художественного текста. Участники подобного обсуждения, видимо, имеющего какой-то смысл для сторонников натуралистического номинализма и «теории отражения», с самого начала упускают из виду тот духовный опыт, из которого развертывался роман. Поэтому аналитическое вылавливание и извлечение из текста автобиографических моментов не ведет к пониманию развернутых в нем «ландшафтов сознания». Дело в том, что Андрей Белый, независимо от способа своего «медитативного творчества» – художественно-образного или же чисто теоретического – работал с потоком собственных переживаний как профессиональный феноменолог, точно описывая обнаруживавшиеся в этих переживаниях «мысленные формы» – архетипические фигуры коллективного бессознательного , черты которых, конечно же, могли проступать и в эмпирически установленных реальных прообразах. Так центральные персонажи романа – сенатор Аполлон Аполлонович Аблеухов и его сын Николай Аполлонович – это, прежде всего, персонификации двух противоположных элементов «мозговой игры» автора, почерпнутых им из «темнот бессознанья», из «астральных сновидений», некогда запечатленных в мифах об Аполлоне и Дионисе. Престарелый сенатор, сообщает нам автор, в Учреждении «являлся силовой излучающей точкой, пересечением сил», т.е. на языке пифагорейцев – «аполлонической монадой» (Олимпиодор), отвечающей за порядок сосуществования вещей (Лейбниц), сообразный «прямолинейному закону» бога-геометра – Аполлона Гиперборейского, точнее, конструирующий такой геометрический порядок и таким образом овладевающий русским хаосом. «Зигзагообразной же линии он не мог выносить». Кроме того, «питал отвращение к алкоголю» – в противоположность своему сыну Колиньке, любителю коньячка и эротических шалостей, как и положено дионисийской натуре, лишенной онтологического ядра, открытой «ветрам небытия» и представляющей собой «круглый ноль»: «все в нем нолилось…» Автор сравнивает Николая Аполлоновича с «Дионисом терзаемым», приписывает ему подлинное переживание «Умирающего Диониса», иначе говоря, переживание отрицания отрицания , поскольку Дионис у древних – это «начальник смерти», «разрывающее людей божество»( Кереньи К.), воплощение принципа негации , духа наркотического опьянения, разложения, распада и самоуничтожения. Вот почему Андрей Белый называет Коленьку Аблеухова «нирваническим человеком», решившимся на выполнение «секретнейшей миссии» – «миссии разрушения», причем без оглядки на «непрерывность бессмыслия», присущего социальной жизни в ее неуправляемости и неподконтрольности богу Аполлону. Нужно признать, что члены художественно разработанной в романе дихотомии аполлонического и дионисийского начал лишены той равномощности, какою они обладали в сознании Фридриха Ницше, который, решившись на великий разрыв и с аполлонической, пифагорейско-платонической традицией, и с христианской моралью, оказался один на один с Дионисом – этим самым безжалостным и «последним властителем мира» (Шеллинг). В художественном мире Андрея Белого Аполлон Аполлонович – хоть «вовсе не бог Аполлон», но все же вполне самостоятельная единица бытия (монада) с признаками божественной самодостаточности, тогда как Николай Аполлонович являет собой «сочетание из отвращения, перепуга и похоти», а в метафизическом плане – воплощение диады, болезненной двойственности во всем, «дионисического разрыва», «Дионисова принципа бесконечных дроблений», логически неупорядоченной множественности, «абсолютно алогического дробления», «замирания и уничтожения» (Лосев А. Ф.) и, как таковой, он лишь в духовном единении с отцом обретает чувство совершенной полноты бытия и высшее самосознание: «Я и Отец – одно» (Иоан. 10, 30). В своем отрыве от отца- египтянина и бунте против него он – зияние «мировых пустот», орудие смерти, «слепой поток времени» и как таковой – самопорождение небытия (Гегель). Не случайно, что вскоре после недоразумения с недоведенным до конца жертвоприношением-отцеубийством Николай Аполлонович «проваливается в Египет», оказывается у пирамид в Гизе и, таким образом, припадает к истоку великой традиции, которую безуспешно пытался отвергнуть – в лице своего отца. Нечто подобное приключилось и с Андреем Белым, который после многочисленных зигзагов на «пути посвящения», вернулся к концу жизни к пифагорейскому математическому мистицизму своей юности. «Но я хочу быть пифагорейцем; – писал он Иванову-Разумнику, – … возрождение во мне над-личной жизни рассматривать, как знак приближения к «тайне вечности и гроба». … Вот в чем мое знание ; это – не романтика, не – рационализм, а припадение на старости лет к пифагорейскому ритму, к фигуре …», то есть опять-таки к пирамиде , если мы правильно поняли логику «праздной мозговой игры» Андрея Белого.
