Сергей Беляков - Другой России не будет
Почему «русскоговорящие» оказались так восприимчивы к националистической пропаганде, но так слабо откликались на коммунистическую и, особенно, интернациональную? У читателя первым делом возникает предположение, что сталинская «национал-большевистская» пропаганда затронула национальное чувство, подавленное после революции и Гражданской войны. Как оно, по всей видимости, и было. «У нас сейчас допускаются всяческие национальные чувства, за исключением великороссийских. <…> это жестоко оскорбляет нас в нашей преданности русской культуре», — писала в 1925 году Лидия Гинзбург[27].
Но американский ученый считает иначе. Бранденбергер объясняет успех националистической пропаганды примитивностью националистического дискурса, который лучше воспринимался на массовом уровне, поскольку советское русскоговорящее общество отличалось низким уровнем образования: «…хотя сталинские идеологи пытались использовать основанный на руссоцентричной системе образов нарратив для продвижения этатизма, марксизма-ленинизма и советского патриотизма, общество так и осталось глухо ко многим, более философски насыщенным, аспектам этого курса. Русскоговорящие члены советского общества полностью понимали только наиболее узнаваемые, прозаические стороны нарратива».
Но ведь любую идеологию можно изложить простым и понятным языком. Марксизм и советский патриотизм на «низовом» уровне столь же просты и примитивны, как национализм. Чтобы стать советским патриотом, интернационалистом, не обязательно штудировать диалектический материализм. Советские лозунги всегда были просты и доходчивы: «Фабрики — рабочим, земля — крестьянам, мир — народам!», «От каждого по способностям, каждому по труду», «Мы воюем с панским родом, а не с польским трудовым народом». Что тут непонятного?
К тому же Бранденбергер пишет о стремительном распространении русского «шовинизма» на всех этажах социальной лестницы, от рабочих, крестьян, красноармейцев до генералов (П. Тюхов), академиков (Е. Тарле), писателей (А. Толстой, И. Сельвинский, К. Симонов). Выпускник престижного ИФЛИ Константин Симонов, в известном стихотворении повторивший слова «русский», «русская», «русские» одиннадцать раз, вряд ли понимал только «прозаические стороны нарратива».
По мнению американского ученого, свою роль в успехе «руссоцентизма» сыграл и Большой террор. Прежние герои (Тухачевский, Косиор, Ягода, Ежов) один за другим оказывались врагами народа, в то время как место и роль национальных героев далекого прошлого оставались неизменны. Но разве мало героев-революционеров даже после репрессий оставалось в распоряжении советской пропаганды? Во-первых, многие уже умерли, а потому их можно было эксплуатировать безбоязненно: Ленин, Свердлов, Дзержинский, Фрунзе, Чапаев, Котовский, Щорс, народовольцы, декабристы, Разин, Пугачев. Во-вторых, были живы герои Гражданской войны, превращенные пропагандой в неприкосновенные живые легенды: Ворошилов, Буденный. Наконец, был сам товарищ Сталин! Разве не хватит для национальной мифологии? Да с избытком! Согласно теории позиционирования, в памяти человека есть место только для семи брендов, не более. Товарищ Сталин Джека Траута и Эла Райса не читал, равно как их популяризатора Виктора Пелевина. Но психологию масс знал не хуже.
Успех пропаганды, как и успех рекламы, зависит от готовности и желания ее воспринимать. Воду лучше всего рекламировать страдающим от жажды. Магазин с товарами для беременных надо строить неподалеку от женской консультации. Глупо сбоски рекламировать в мужском клубе. Пропаганда должна затронуть душу. Тем более пропаганда предвоенная и военная. Убедить человека сражаться за чужие интересы очень трудно. Помните реакцию бравого солдата Швейка на плакат о героизме вымышленного солдата Йозефа Бонга: «Такими плакатами старая, выжившая из ума Австрия хотела воодушевить солдат. Но солдаты ничего не читали: когда им на фронт присылали подобные образцы храбрости в виде брошюр, они свертывали из них козьи ножки или же находили им еще более достойное применение». Йозеф Швейк и его создатель Ярослав Гашек не хотели сражаться за Австро-Венгрию, поэтому такая пропаганда их только раздражала.
Советские солдаты были не глупее чешских, воевать за мировую революцию они явно не желали, поэтому уже в декабре 1941 года Лев Мехлис запретил использовать в красноармейских газетах лозунг «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!». Место старого революционного призыва занял новый — «Смерть фашистским оккупантам!». А в январе 1942 года Александр Щербаков назвал русский народ «первым среди равных» в семье народов СССР.
Сталин, Щербаков, Мехлис, Жданов никогда бы не обратились к «руссоцентризму», не рассчитывай они на быстрый и вероятный успех. О таком успехе не стоило и мечтать, если бы на месте русской нации существовал лишь конгломерат ярославских, орловских, пензенских крестьян, питерских рабочих, уральских мастеровых, московских интеллигентов, не связанных ничем, кроме русского языка.
Бранденбергер, вслед за известным русистом Ричардом Пайпсом, утверждает: русскоговорящий крестьянин «плохо понимал, что такое русскость. Он мыслил себя не как „русский”, а как „вятский” или „тульский”». Отсюда следует вывод: у крестьян не было ни национального самосознания, ни патриотических чувств. Бранденбергер подкрепляет эту мысль цитатой из статьи Льва Толстого: «Я никогда не слышал от народа выражений чувств патриотизма». Но ведь в русском образованном обществе того времени, как, впрочем, и в наши дни, слово «патриотизм» часто приравнивалось к словосочетанию «казенный патриотизм». В этом значении использовал его здесь и Лев Толстой. Но быть патриотом и говорить о патриотизме — не одно и то же, а фраза, выхваченная из контекста, которого Бранденбергер, очевидно, не знает, решительно ничего не доказывает. Автор же будто и не читал ни «Войны и мира», ни «Севастопольских рассказов», хотя для суждения о национальных чувствах самого Льва Толстого они дают куда больше пищи, чем его поздняя статья «Христианство и патриотизм».
Дэвид Бранденбергер — последователь Бенедикта Андерсона, автора «Воображаемых сообществ», самой цитируемой книги о генезисе нации и национализма.
С точки зрения Андерсона, быть членом нации значит ее воображать. «Воображение» здесь эквивалент более привычного нам (хотя столь же туманного) понятия «национальное самосознание». Если для Ренана нация была ежедневным плебисцитом, то для конструктивистов нация — что-то вроде ежедневного экзамена. По логике конструктивистов, образцом националиста должен быть профессор отечественной истории. Он знает, за что нужно любить свою страну, он даже может связно объяснить, что такое патриотизм. Но ведь все нормальные люди не любят экзамены. Зачем простому обывателю, скажем, из Тамбова «воображать» свое мнимое родство с жителем Кинешмы? У него и без того дел много, «воображать» некогда. Но вот стоит ему столкнуться с чеченцем, необрусевшим немцем или даже казанским татарином, как он без труда вспомнит о своем родстве с русскими по всей стране.
А если с чужаками не приходится встречаться, то и о национальном самосознании можно позабыть. В нем нет необходимости. Еще девяносто лет назад об этом писал дальновидный и знающий австрийский марксист Отто Бауэр: «Разве, в самом деле, все члены нации сознают свою взаимную связь? <…> Немец, знающий только немцев, слышавший только о немцах, не может сознавать своего отличия от других национальностей, стало быть, и своего сходства со своими товарищами по нации <…> он лишен национального сознания. Но его характер, может быть, именно поэтому чище в национальном отношении <…> именно он может быть немцем с головы до ног»[28].
Для Эрнеста Геллнера, основоположника конструктивизма, национализм был политическим принципом. Но ведь национализм (преданность нации) и патриотизм (преданность родине) возникают спонтанно — как чувство, как способ мировосприятия, на политический же уровень они могут и не выходить, как и на теоретический. Борис Слуцкий писал о Михаиле Кульчицком:
Одни верны Россиипотому-то,Другие же верны ейоттого-то,А он — не думал, как и почему………………………..Она была отечеством ему.
А за сто с лишнем лет до этих стихов были написаны другие:
Люблю отчизну я, но странною любовью!Не победит ее рассудок мой.Ни слава, купленная кровью,Ни полный гордого доверия покой,Ни темной старины заветные преданьяНе шевелят во мне отрадного мечтанья.Но я люблю — за что, не знаю сам…
Если оставаться в системе координат конструктивизма, то Бранденбергер конечно же прав. Для радикальных конструктивистов нация не существует в реальности. Нация — это лишь представление о нации, «воображение нации», коллективное заблуждение. Но для заблуждения нужны некоторые внешние условия: должно появиться общество, однородное в социальном, культурном и политическом отношении. Люди посещают одни и те же школы, учатся по одним и тем же учебникам, усваивают общепринятые идеи, верят в одни и те же мифы. Все ходят на выборы, обладают полнотой гражданских прав. Русские XIX века, разделенные не только социальными, но и культурными границами сословий, с точки зрения современного конструктивизма нацию составлять не могли.
