Вячеслав Рыбаков - Письмо живым людям

Сердцевина оказалась галиматьей. И Коль опять обессилел. Опять опустился на землю и сказал глухо, даже не глядя на Симу:

— Сядь ко мне на колени.

Ее ноги, которые он видел боковым зрением, не шевельнулись. Он поднял голову. Она стояла, жалобно остолбенев, как подстреленная на лету. Хотя подстреленные падают. А она не падала. Едва заметно, быть может сама не отдавая себе отчета в этом движении, она покачала головой. Отрицательно. Он лег и повернулся на живот, к девочке затылком, щекой на щекотной хвое. Сказал:

— Тогда улетайте.

Когда она ушла наконец, он так и не смог уснуть. Вжимался в землю с полчаса, потом встал. Розовый прилив восхода медленно накатывал на вершины деревьев.

Пошел как вчера. К горам. Дойти до гор. Уткнулся в Ржавую Топь и запрыгал по ускользающим кочкам. Где-то в тумане страшно кричала выпь, горы исчезли в душной мгле, в которую Коль гнал себя за очищением. Он безнадежно балансировал, размахивал беззащитными руками, разбрызгивая волны грязи, кочки рвались из-под ног, он шел. Трясина сипела, выстреливая очереди смрадных пузырей, кочки пропали, и Коль, не останавливаясь ни на секунду, стал, волоча ноги в тине, шагать по липкому дну, широко колыхавшемуся под ним. Шаги становились все короче, требовали все больше усилий, болото победно орало, вокруг, вереща, вились тучи растревоженного гнуса. Я спятил, подумал он, но не остановился. Его затягивало все глубже, но он помнил, как сияли над горизонтом далекие хребты, и шел, брел, полз, углом сознания ожидая, когда же придет страх, но страх не приходил, не было жажды жизни в нем, все выгорело, остались лишь усталость, тоска, тьма и смрад, и наконец что-то лопнуло у него под ногой, трясина распахнулась, и он повис над новой бездной, так не похожей на прежнюю, звездную, где погибли все его друзья, а он лишился жизни.

Он не успел утонуть. Из рыжей дымки вынырнул скорди; утюжа зелень брюхом, аккуратно подполз к Колю, и колпак открылся. Коль молча вцепился в борт. Скорди стал подниматься, пальцы срывались, болото не отпускало. Но Колю перестало быть все равно. Скорди замер, потом приспустился. Коль закричал: «Вы с ума сошли?!» — но тут же понял, что ему дают возможность перехватиться поудобнее. Он перехватился, и скорди еще настойчивее поволок его из сосущей, жадной грязи.

Густая поверхность болота оставила грудь, сладострастно и омерзительно проползла по животу, цепляясь за ноги, оттянулась к коленям и наконец, хлюпнув, раздалась. Он зацепился подбородком за борт.

— Помогите же… — просипел он. Никто не помог, и тогда он, вслух вспоминая матерщину, стал переваливать себя внутрь. Что-то садистски клокотало в нем: ну-ка, послушайте… Разберетесь? Нужен перевод? Он изругал Симу в пух и прах, потом изругал всех их в пух и прах, потом изругал отдельно Макбета и залез в скорди. Сник на полу, уткнувшись в цоколь сиденья. В промежутках между судорожными вздохами он продолжал ругаться, но уже не с прежним пылом, а потом его будто ударили, и он замолчал. Подышал еще и хрипло сказал:

— Да, вот такой я. А вы как думали? Не так? Так? Правильно.

В скорди никого не было.

Он обалдело озирался — единственное сиденье было пусто.

— Здесь что, никого нет? — тихонько спросил он.

В ответ не раздалось ни звука — только пищали мошки. Скорди парил в волнах зловонного тумана. Коль приподнялся и опустил колпак.

— Кто меня… — У него перехватило горло, и тогда он, вдруг испугавшись, шепотом спросил: — Здесь есть кто-нибудь?

Никого не было.

— Кто привел сюда скорди? — Этот вопрос был задан уже очень громко. — Не сам же он, черт возьми, прилетел?

— Я сам прилетел, — сказал скорди. Коль отпрянул и стукнулся затылком о колпак.

— Ты?

— Ага.

Коль медленно осознавал.

— Ты что же, сам по себе?

— Ну, не слишком. Ребята послали меня присмотреть, как бы чего не вышло.

— А что они сейчас?

— Не знаю. Вроде уходить собирались.

— Не знаешь… Стоп, так ты не телепат?

— Нет, конечно, я же механический.

— Ага. — Коль с трудом взгромоздился на сиденье. — Значит, уходить. Куда?

— К своему скорди.

— Ф-фух, — облегченно вздохнул Коль, — слава Богу.

Тогда давай домой.

— Самое страшное, — проговорил скорди, трогаясь с места и полого поднимаясь, — что ты действительно выглядишь обрадованным.

— Это потому, что я действительно обрадован… И все об этом. Зачем тебе пульт, раз ты по первому слову летишь?

— Чтоб ты правил, когда хочешь. Но я же спецскорди, лесниковый. Ежели бы тебя где травмировало, я б сам соображал, что делать, куда везти, оказывал бы первую помощь…

— Знаешь, меня так и подмывает заглянуть под сиденье, не спрятался ли там кто.

— Ты только что оттуда вылез. Впрочем, для приятности можешь. Надо всегда делать, что хочешь. Для счастья необходимо и достаточно: а — делать и бэ — что хочешь. Ну, и цэ — чтобы получалось.

Скорди болтал и летел не шустро — может, давал ребятам время уйти подальше. Он едва не касался деревьев.

— А если хочешь того, чего не хотят другие?

— Так не бывает.

— Может, это в ваше время так не бывает…

— Ты теперь тоже живешь в нашем времени.

Коль качнул головой:

— Я в нем только пребываю.

— Плакса чертов, — сказал скорди. Больше они не разговаривали до самого скита, но когда скорди мягко опустился на поляну между сараем и крыльцом, откинул колпак и Коль шагнул наружу, то сзади раздалось: — Выметайся, о зловонный. Смердящий твой покров мне опротивел, и тянет пальцы в рот совать для облегченья рвоты.

Коль обернулся.

— Чей это сонет? — спросил он, едва удерживаясь от нервного смеха!

— Мой. — Скорди был крайне горд.

— Ты знаешь про пальцы?

— Книжки читаю художественные. Не в пример некоторым.

— Да ты, братец, корифей, как я погляжу, — пробормотал Коль и, на ходу стаскивая истекающую грязной водой одежду, вошел в скит. Все было прибрано аккуратнейшим образом. Все было так, как до.

Сидела у меня на коленях. Каких-то четыре часа назад. Нежная, упругая, женственная, совершенно близкая. Ведь мог бы…

Он вытащил штык. Повертел, наслаждаясь блеском лезвия. Кто-то вымыл его после картошки. Наверное, Сима.

Штык был тверд и сух. Штык был уверен в собственной правоте. Он не колебался бы ни секунды.

Расчекрыжить себе глотку — и все дела.

— Прикрылся бы, охальник, — ханжески протянул скорди. — Иди-ка сюда.

Скорди осторожно подполз:

— Не вздумай пырнуть меня своим рубилищем.

— Еще чего. Я на тебя влезу.

Он взобрался на колпак и стал вырезать над дверью, прямо по бревну: «Пансионъ для холостяковъ. Любое существо женскаго полу, переступившее сей порогъ, будет немедленно подвергнуто разстрелянию без суда и протчих сантиментовъ». Он резал долго, прилежно. Лес звенел. Легко сыпались на крыльцо деревянные крупинки. Потом подметать надо, предвкушающе подумал Коль, еще дело, полчасика уйдет… А там — обед… а там, глядишь, и на боковую…

— Слушай, звездный герой, — сказал скорди снизу. — Сколько тебе надо женщин?

— Ну, пары десятков хватит на первое время, — пробормотал Коль.

— А штаны от истощения не свалятся?

— Дур-рак ты и хам, — ответил Коль, спрыгивая с колпака на крыльцо.

Вырезал. Подмел. Еще только к полудню шло.

Обед… Лень было возиться. Уселся за пустым, чисто прибранным столом, бестолково поводил по углам глазами.

— Не выспался я нынче.

— Поплачь по этому поводу.

Коль хотел заорать на него, но не было сил. Не было ярости, этой спасительницы униженных и оскорбленных, — усталость, только усталость.

— Экий ты бездушный, — тихо сказал он.

— Ты что-то путаешь, я механический!

— Черта лысого механический… У нас вот на «Востоке» были механические… симпатичные такие, с лампочками, кнопочками, слова лишнего не скажут.

— Яко кабарги, только без лапок.

— Что же мне делать теперь? Я с тобой жить не смогу, прикончу, — вяло причитал Коль, а сам все чувствовал и чувствовал ласковую, округлую, почти преданную тяжесть у себя на коленях.

— Кишка тонка, — отозвался скорди из-за окошка.

— Интераптор опять выну…

— Ну и что? Постою-постою… ты помрешь, придут ко мне и вставят.

— Ты до той поры устареешь, тебя на слом сдадут, — сказал Коль злорадно, — на переплавку.

— He-а, меня в музей поставят, — возразил скорди. — Это, мол, самолетающий механизм, который выволок из болота Коля Кречмара, пережитка тяжелого прошлого, когда тот, воспылавши низменною страстию к девице Серафиме — а будь на ее месте какая другая, воспылал бы ровно так же, — аки сатир козлоногий бросался на нее неоднократно, но, достойный отпор получивши, задумал утопиться, и болото предпочел и реке, и озеру, ибо вода в них зело чиста, не для Кречмара, коий трясине зловонной да смрадной сродни. Во.