На краю небытия. Философические повести и эссе - Владимир Карлович Кантор
И мы пошли на трамвай. Пока мы смотрели квартиру, на улице лил дождь. Стоял октябрь. Теперь накрапывало немножко, отдельные капли падали на волосы, на шею. С асфальта мы перешли на раскисшую от дождя тропинку, которая вела к остановке. Еще в подъезде я показал Кларине грязь и уже кем-то размазанную кучу говна. Поджав губы, она сказала, посмотрев на меня каким-то боковым взглядом: «Но ты же мужчина, сделай что-нибудь! Комнату я нам достала, отобрав ее у мамы, которая двадцать лет строила кооператив. Хочешь на все готовое?» Ее голос непривычно озлел. Я растерялся и промолчал. Этот тон был не из нашей жизни. Мы перешли трамвайную линию, в растерянности от ее тона я аж споткнулся о рельс. По счастью, на левую ногу. В трамвае ехали молча. Классическая семейная ссора из ничего. И сразу копились злые слова, что можем и разойтись, если я тебя раздражаю. Но куда расходиться? К подземному миру, переходу с квартиры на квартиру, без точной вписанности в общепринятость, я не привык, да и Кларина тоже. И я сказал те слова, которые иногда произносил в раздраженном состоянии духа: «Давай лучше разведемся!». Она улыбнулась вдруг нежно и повторила, что всегда повторяла: «Никогда, не дождешься!» Ответить на это невозможно. Разве что раздувать скандал из ничего!.. Но, как многие мужчины, я этого не умел, нужна была подпитка со стороны женщины, а ее не было. И все же до подъезда шли молча.
На кухне Кларина налила чай и предложила обсудить мою жизнь в коммунальной комнате, где она предложила устроить мне мастерскую. Сказала, что раз в два дня будет посылать мне еду. Я, разумеется, оттаял.
Утро провел в редакции, которая за меня переживала, но ничем мне с жильем помочь не могла. Все звонки и письма в издательство, от которого зависели наши материальные блага, были без проку: тот, за кого просили, то есть я, – беспартийный и родственников среди начальства нет.
Еще соседи
С помощью друга Коли Голуба, который про себя говорил всегда, что он Голуб с твердым знаком на конце, перевезли на пикапе два рюкзака книг и пару ящиков с постельным бельем и с верхней одеждой. Мы втащили вдвоем одностворчатый платяной шкаф, установили внутри перекладину для вешалок, развесили на нее из ящиков плащи. Рюкзаки сложили под пианино, но самые нужные книги я положил на крышку пианино. Письменный стол поставили перед окном, также три стула, унесенных мною с работы (начальство разрешило), сели за стол и выпили по рюмке «за новоселье». На стенку над тахтой повесил фото деда, с которым, как говорили родственники, рифмовалась моя судьба. Дед с даром прорицателя на этом фото выглядел просто книжным мудрецом. Фото было со старинным коричневатым отливом бумаги. Это уже было московское фото, до ареста, точнее, накануне ареста.
В углу лежали груда бумаг, какие-то типографские счета, бухгалтерские незаполненные книги, оставшиеся от прежнего хозяина, толстая рукопись какого-то отчета. А также карандашный рисунок толстой жабы с короной на голове. Я вспомнил, что у нас в сказках Царевна-лягушка, а у немцев – Жаб-королевич, так себя и Адик называл.
Внизу в полуподвале принимали макулатуру. Тогда за двадцать кг макулатуры ты получал талон и мог купить специально под этот проект дефицитную книгу – «Королеву Марго» или «Женщину в белом». Поскольку в моей новой комнате оказалось много бухгалтерских и канцелярских книг, от них надо было избавиться. И мы стащили их в полуподвал, получили талоны и тут же купили по книге Коллинза.
Когда я приехал на следующий день к обеду в нашу коммуналку с банкой супа и завернутыми в бумагу котлетами, то уже в прихожей я понял, что, кроме Эрнеста, в квартире появились еще люди. С кухни пахло свежеприготовленной едой, мальчик из комнаты кричал: «Ма, ну скоро?! Пора жрать!» В ответ нежный, но сильный женский голос: «Потерпи, Иржек! Две минуты!» Удивившись чешскому имени, я тихо отпер свою дверь. Разумеется, в коммуналке у каждой двери был свой замок. Вошел, разложил на столе блокноты рядом с пишущей машинкой. Потом, стараясь не шуметь (пока еще чужой в этой коммуналке), выполз на кухню – разогреть в кастрюльке суп. Хоть чего-то похавать перед писанием. Разогрев на газовой плите в маленькой кастрюльке и перелив в тарелку суп, я понес ее в свою комнату. На кухне никто из соседей не ел, это было пространство для готовки пищи, но не для еды. Перед дверью соседей я невольно притормозил, услышав голос молодого мужа – уже не мальчика и не юноши, но говорившего отчетливо, будто печатал слова: «Ингуша, не волнуйся, я его закопаю, да так, что он из этой ямы не выберется!» Женский голос был резок: «Ты, Георгий, все только обещаешь!» В ответ с внятной даже сквозь дверь отчетливой усмешкой: «Но ведь всегда делаю». Я прошел к себе. Проглотил суп, но не писалось. Телефон был общий, в коридоре, вышел, позвонил Кларине на службу: «Да, милый, как пишется?» Вздохнув, сумрачно ответил: «Никак не пишется. Не слажу я с этой книгой». В ответ услышал голос Марины Мнишек: «Мы так не договаривались. Я за московского царевича замуж шла, а не за бездельника». И вдруг мне стало стыдно: хотел ведь мастерскую, чтобы работать, об этом и первой жене все время твердил, а та боялась, что баб водить буду. А Кларина полностью и искренно приняла мое стремление, а я чего-то кобенюсь. «Прости, – сказал я, – я, конечно, допишу. И скоро». Сел на стул и лихорадочно начал стучать по клавишам. Вначале текст (я это видел) был никуда не годен, среднего качества черновик, который заслуживал только вычеркивания. Но упорно печатал, вытаскивая из машинки лист за листом. И примерно с шестой страницы стало очевидно, что текст пошел! С разгону я напечатал еще три страницы. Слова еще давались с трудом, но уже давались.
И тут в дверь постучали. Я открыл, в дверях стояла длинноте-лая, но длинноногая, с полными бедрами, хотя не очень большой грудью. Глаза были темные, украинского типа, с веснушками вокруг глаз. Губы накрашены, свободная юбка, блузка, поверх блузки цветастый платок: «Ну что, сосед, пустишь, не выгонишь?», как-то сразу установила форму общения «на ты». При этом женщина привлекательная, знавшая, что она
