Судьба человека. Оглядываясь в прошлое - Борис Вячеславович Корчевников
– Мои родители любили меня бесконечно, но били не задумываясь. Вот прямо то, что было на столе, что было под рукой, то в меня и летело. Потом мама говорила: «Слушай, ты так начал блоки ставить, что у меня уже руки болят тебя бить». Я никого ни в коем случае не осуждаю, прости Господи. Я говорю об опыте. На самом-то деле детство у меня было счастливое. Папа был актером астраханского ТЮЗа. Плюс в советское время была актерская биржа в Союзе театральных деятелей: папа приезжал в Москву «на биржу» и получал новое предложение от нового режиссера. Так мы разъезжали по городам и весям и были счастливы много-много лет. В ту пору папа дал совет, буквально приказал мне: «Димочка, ты понимаешь, нужно обязательно пытать свое счастье, использовать все возможности, которые тебе дает жизнь, в поиске своего счастья. Чтобы ты потом имел право говорить на сцене».
У меня на груди всегда папина цепочка. И эта цепочка довольно увесистая. Он мне ее подарил где-то в начале 90-х годов. Тогда криминал был примером для всех: и для жизни, и для подражания – для всего. И когда вор уходил в бега, ему дарили вот такую тяжелую цепочку, чтобы в трудное время ее можно было продать «на хлеб». И отец мне подарил: «Вот тебе такую золотую тяжелую цепь». Он ее сам носил много лет, а потом передал мне: «Ты уже повзрослел. Ты уже стал парень-то у меня сильный, крутой, и чтобы мальчишки на тебя тоже не просто смотрели, ты вот такую тоже цепь надевай потолще. Если что, тебе пригодится, ты ее всегда продашь, всегда хлебушек покушаешь». Как будто в каком-то смысле он этим подарком напророчил мне один из самых первых ярких образов – в фильме «Бригада».
От мамы я сейчас тоже ношу подарок – обручальное кольцо. Я учился в каком-то из средних классов школы, когда она его купила. Все тогда было дефицитом. Золото ненадолго выбрасывали где-то в ювелирных магазинах. Очередь выстраивалась, и вмиг магазин пустой. И, значит, выбросили обручальные кольца, мама купила и говорит: «Димочка, я уж не знаю, пальчики у тебя вырастут до такого размера или нет, я же брала на вырост, но взяла тебе обручальное двадцать второго размера. Хотела взять два, чтобы и для будущей супруги было колечко, но маленькие закончились».
Но потом все рассыпалось, разрушилось. Моей сестренке Насте поставили диагноз «рак» и сказали, что только в Москве смогут помочь. Родители приехали в Москву и уже в Онкологическом центре жили вместе с Настей. Папа спал на столе, мама на стульчике. На лечение требовались огромные деньги, отец взял их в долг, потом отдавал. А когда Насте исполнилось 12 лет, ее не стало.
Я узнал об этом не сразу. В тот момент уже учился в ГИТИСе в мастерской Марка Анатольевича Захарова, и нас отправили в Амстердам, в Голландию. Это был обмен театральными школами. В тот день я проснулся, взял велосипед и поехал по Амстердаму, увидел парикмахерский салон и – не знаю, что на меня нашло – зашел и попросил меня подстричь наголо: «Просто побрейте меня. Я не хочу жить с этими волосами». Моя душа, моя голова, она горела! Когда мы вернулись в Москву, в общежитии дежурная протянула мне записку и сказала: «Дима, вам срочно нужно позвонить». И в тот момент я узнал от родителей: «Димочка, скорей приезжай, Настеньки уже нет».
Своим двум сыновьям я про Настеньку не рассказываю. Дети же воспринимают мир именно таким, каким ты его описываешь. Они вырастут, выйдут в жизнь и потом узнают сами ее жестокость. Очень жалко, что мужчины не считают должным изучать правила воспитания детей. Каждый рубит, как его рубили в детстве.
После смерти Насти папа не успокаивался ни один день. Он плакал. Он выпивал. Папа гулял, пропадал. Он замерзал на кладбище, приходил окоченевший. Вообще они с мамой очень тяжело жили. Когда они остались вдвоем, я за них очень боялся, что они что-нибудь друг с другом сделают, потому что звонила мама и говорила: «Он меня убьет, Димочка, если что-то случится, я тебе это говорила». Потом звонил папа: «Димочка, не переживай, все хорошо». Но я чувствовал, что это не так. Потом мама уехала к своей маме, папа добивался ее там. Она сказала, что будет вызывать полицию, и так далее. Папа был очень тяжелый в тот момент. Он не слышал, что ему говорят, все время пребывал в своих мыслях, в своем понимании того, что произошло. Мама пыталась ему объяснить, что нужно продолжать как-то жить. Но он реагировал: «А тебе что, не жалко? А чего ты радуешься ходишь? У тебя дочери нет!» Это переходило в личные какие-то конфликты, выяснения, кто кого больше любит и кто вообще любил, не любил… Было несколько звонков от мамы, что все очень плохо, что идут угрозы и что «Димочка, я боюсь за свою жизнь, я к тебе скоро приеду».
Отец не выдержал того, что Настеньки не стало. В одну из годовщин ее смерти, третьего апреля, он вскрыл себе вены. Мама позвонила мне и сказала, что папы не стало. Когда я прилетел, он уже лежал в зале. Все родственники стоят, плачут. А мы ушли на кухню, я обнял маму, говорю: «Мамочка, как я за тебя боялся». Я не знаю, что было бы, если бы позвонил папа и сказал, что он что-то сделал с мамой. Я боялся этого. Это противоречащая жизненная драматургия, когда ты стоишь у гроба отца, держишь мамочку и говоришь: «Слава богу, мамочка, ты жива». Но я невероятно благодарен отцу и сейчас понимаю, почему часто в ссорах он говорил: «Димочка, ты меня пока не понимаешь, сынок, ты когда-нибудь вырастешь и все поймешь, что ты сейчас слышишь». Сейчас возвращаются фразы этих ссор в мою семейную жизнь, и я вспоминаю папу.
Почему он так с собой поступил? Причем трезвый. Взял с
