Литературка Литературная Газета - Литературная Газета 6412 ( № 17 2013)
За всё это Пелевина уже бомбят, упрекают в самоповторах и даже в создании карикатуры на себя, прежнего. Не без основания, надо сказать, – некоторые многократно повторенные инсайты автора уже похожи на клоунаду. Однако читать все эти политразоблачения и оккультные фантазмы интересно: много неожиданных суждений, ярких метафор и новых афоризмов.
Теперь о том, что близко мне. Наблюдения Пелевина как мистика-практика, последовательно расчехляющего наше сознание и психику, очень меня привлекли. В книге нет такой оригинальной модели устройства мышления, как в романе «Т», но есть много нового. Например, в монологе Дракулы автор описывает нашу «личность», как поток «мгновенных» психических состояний... Каждый миг процессы сознания неуловимо прерываются, квантуются. Они «мерцают», исчезают и вспыхивают вновь, образуя новый «узор» и новое «я», причинно связанное с предыдущим… Однако мы этого не замечаем, мы смотрим «фильм» и зазоров между «кадрами» не видим… Но эти «интервалы» есть. Способность восприятия таких «просветов сознания» может радикально изменить человека. В художественной прозе только у Сигизмунда Кржижановского в рассказе «Собиратель щелей» я нашёл внятное указание на такие зазоры мышления и «объективного» времени. И, если Кржижановский видит в них мрак и ужас, то Пелевин описывает эти промежутки иначе – как «безличное» состояние блаженства и покоя. Однако в интервалах есть не только это. Размышления Виктора Пелевина на эту уникальную тему гармонично рифмуются с Кшаникавадой, буддийским учением о мгновенности, и даже с квантовой физикой, которая схожим образом описывает материальный мир.
О традиционной теории реинкарнаций у Пелевина тоже необычно. В загробный мир и далее попадает не душа, а инфослепок человека – контент и программы – «отпечатки» опыта личности: мыслей, привычек, обусловленностей, влечений и прочего. И только загадочный Свет знает информационные коды и может запустить программы. Включить как продолжение «фильма» в другом теле. Похожее есть в необуддизме, но не так выразительно, как у Пелевина.
Вообще это большая радость, когда талантливый автор пишет о «непознаваемом» внутреннем мире, находя свой собственный образный язык. Художники всегда были в авангарде такого рода выпуклых и зримых описаний. В религиозных трактатах это зачастую выглядит тяжеловесно и абстрактно, а в научных выкладках учёных, вооружённых томографами, – эта тема непонятна по существу. Пелевин досконально знает все старые навигационные карты в этой области: душа-тело, сознание-подсознание, импринты-энграммы и даже научные выводы нейрофизиологов. Частично используя старые схемы, автор даёт новые описания психики, очень оригинальные, представленные в самобытных образах, метафорах и терминах. Это впечатляет.
Огорчает лишь одно. Это «выводы» писателя о природе человека. Даже не сами выводы, во многом они глубоки. А то, что он их мумифицировал, положил в книгу, как тяжёлые кирпичи окончательного приговора человечеству. Причём повторил это в романе много раз, чего не бывало раньше. Возникает ощущение, что пытливый мистик буддистского толка «остановился» и подвёл итоги: мир людей – лилипутия, обречённая на вечные страдания, окаменевшая в невежестве и самоповторах. Сознание человека – обманчивый призрак, ритуальная погремушка в руках шаманов и высших сил. Что было, то и будет... Это пессимизм совсем не буддийского аромата – прочитайте Дхаммападу, полную энергии и радости, Метта сутту – светлую проповедь любви и добра или вдохновенную клятву Бодхисаттвы... Нет, эта мрачная «окончательная» позиция больше похожа на бетонную плиту фатализма, на казарменную «таблицу умножения» причин и следствий, продиктованную автором очень холодно, с ветхозаветной обречённостью.
Проницательный мистик XX века Джидду Кришнамурти, чьи взгляды на иллюзорную природу сознания сродни пелевинским, высказался когда-то очень по-христиански: жизнь – это движение во взаимоотношениях… Взаимоотношения важнее просветления! Медитируя, сидя в за-дзенах и лотосах, погружаясь в себя и опустошая сознание от мыслей – сможете ли вы заметить, что кто-то рядом с вами задыхается от боли и слёз?!
Может, это плачет позабытая автором Крошечка-Хаврошечка из «Священной книги оборотня»?
Дмитрий ЛЬВОВ
Кружева в стратосфере
Виктор Пелевин. Бэтман Аполло. - М.: Эксмо, 2013. – 512 с. – 150 000 экз.
"Пелевин обманул наши ожидания! Пелевин более не интересен!" – с этого стона началась песня рецензентов, которые поспешили анонсировать «неинтересного» Пелевина в день начала продаж. Пелевин исписался и не даёт нам чуда, посетовал Дмитрий Быков. Пелевин презирает народ и делает это скучно, считает Андрей Архангельский. Нет, пишет Николай Александров, Пелевин проповедует любовь, но делает это злобно.
Так что же явил нам скучный Пелевин, против которого можно исполнить какой угодно публицистический танец: он всё равно не ответит? Его принято числить в одном ряду с Улицкой и Акуниным, но, в отличие от этих широковещательных персонажей, он умудряется вызывать сильные чувства, вовсе не показываясь публике.
Прежде всего «Бэтман Аполло» действительно не то, что можно назвать интересной книгой: он не читается единым духом. Дмитрий Львов сравнил нового Пелевина с таблицей умножения – я же вижу в этом чтении, скорее, сложение и вычитание в уме. Представьте, что решаете пример: два прибавить одиннадцать, прибавить четыре, вычесть два, вычесть четыре, вычесть десять[?] То же самое делает Пелевин: последовательно прибавляет (только куда более головокружительные цифры), а потом вычитает то, что прибавил, объявляя всё несуществующим, иллюзорным. Вы только что видели себя на вершине, чувствовали себя повелителем чисел – но, оказывается, вы даже ещё не начали карабкаться на гору. Пелевин поставил с ног на голову всю бухгалтерию, миллионы пошли прахом. Эти изящные воздушные петли, эти бесконечные траурные кружавчики могут раздражать – и однообразием, затянутостью часто вправду раздражают.
Вот только в процессе этого сложения и вычитания остаётся всё ж не ноль, а несколько полновесных единиц. Читатель не банкрот. И новая книга Пелевина – не пустышка. Как ни странно, у многих критиков она вызывает раздражение именно этим.
Жизнь – страдание, память – иллюзия, человек – дискретные блики света, который, в свою очередь, существует как замысел тьмы, сознание – «эффект, который возникает при переходе от бесконечного числа непроявленных возможностей к какой-то одной», выхода – нет, а если есть, то это бесконечно малая возможность, тоже стремящаяся к иллюзии. Пелевин десятилетиями писал так и в очередной книге не придумал ничего масштабно-нового, при этом не растерял ювелирной изобретательности, не разучился строить головокружительные хрупкие конструкции из ясных, афористичных слов, перетекающих в бредовые, но отнюдь не бессмысленные образы, не утратил чувства юмора и остался верен себе. Он менее интенсивно упражняется в стилизации – зато стал более кинематографичен: возможно, не в силу собственного мастерства, а благодаря расширению границ киноискусства.
И, однако, те же люди, кто прежде радовался ядовитой его сатире на советскую и постсоветскую действительность, теперь говорят, что он зол, неинтересен. А между тем в Пелевине мало что изменилось («Бэтман Аполло» даже более обычен для него, чем предшествующий «Снафф»), кроме приложения его сатирического дара. Впрочем, и оно не преобразилось, а лишь скорректировалось и стало беспощадно чётким. Это те самые единицы, которые не обнуляются после блуждания по воздушной ленте Мёбиуса.
«С гламурной точки зрения протест – это просто новая правильная фигня, которую нужно носить. А не носить её – означает выпасть из реальности. Когда новая правильная фигня перестанет быть модной, из реальности начнут выпадать уже те, кто до сих пор её носит. Кроме того, мы ведь не только поп-звёзд делаем революционерами. Мы, что гораздо важнее, делаем революционеров поп-звёздами. А какая после этого революция?»
Разумеется, после таких слов иному приверженцу «креативного класса» покажется, будто Пелевин утверждает, что делать не нужно вообще ничего, протестовать не надо вообще никак и всё бесполезно. И ещё, с обидой добавит либеральный критик, Пелевин ненавидит людей. Однако человек, дочитавший роман до конца, убедится, что если Пелевин что-то и ненавидит – так это пошлость, попсовость и лицемерие. А вот полезно протестовать или бесполезно… Ответа на это у писателя нет, но искренний протест он назовёт подвигом совершенно безотносительно его результата.
У Пелевина нет ответов, но претензии за это именно к нему было бы предъявлять странно. «Я не врач, я боль» – не это ли стандартное писательское кредо, за правомерность которого так долго боролись современные литераторы? И не в том ли вина Пелевина, что он другая боль, не та, которую хотели получить от него?
