Лидия Сычёва - Время Бояна
— Но у поэтов, которые жили в советское время, помимо ухода в туман мифоизации, была и другая опасность — уход в «правильную», догматическую советскость.
— Мы с вами говорили о Твардовском. Разве не мог он уйти в советскость? Маяковский весь туда ушел, но у него был огромный запас от юности. Революция накрыла его, но это был такой бегемот, что когда он стал выходить из этого горящего болота, то пол-Индии снес. Он вернулся к самому себе в последние годы. А вот Александр Жаров или Николай Грибачев, они полностью ушли в советскость. И сегодня их невозможно читать. Хотя можно даже плакать от этой дури. Или такой, в общем, хороший поэт, как Степан Щипачев. Спрятался от жизни в так называемом лиризме — ты моя, я — твой, и премного советской власти. Не получилось! Искусство не терпит двуличия — раз, половинчатости — два, и вне национального своего толкования — три: у художника никогда ничего не получится значительного при «стыковке» взаимоисключений…
О ДУХОВНОЙ БЕЗГРАМОТНОСТИ— Валентин Васильевич, в одной из Ваших первых книг — «Я не знаю покоя» — есть стихотворение «Чабаны», отрывок из которого я хочу прочитать:
Ой, вы песни,Башкирские песни, —Словно ветры с весенних полей!С вами даже и мертвый воскреснет,С вами триждыЖивые смелей.
Вы тревожили юную душу,Вы будили желанья во мне.И взахлеб я и пил вас И слушал,Шевельнуться боясь на кошме.
То мне чудились чёрные грозы,Вспышки молний и дождь проливной,То печально шумели берёзы,Наклонясь над моей головой.
То гремела река перекатомИ, скрипя, проползали плоты,То горячий клинок СалаватаМне сверкал из глухой темноты…
На поэта очень действует национальный ландшафт, в котором он родится и вырастает. Мы говорили о Маяковском, о его кавказской взвинченности, импульсивности. Но вы тоже ведь вышли из многолюдья, из многонародья уральского. Почему же на вас это не повлияло отрицательно?
— Я настолько русский человек, я даже не помню, что я русский, как будто бы идет за мной какая-то седая-седая бабушка, и я её не вижу, а она на меня смотрит и говорит: «Валёк, да ты не будешь другим нигде и никогда, даже перед смертью не будешь!» Я рос в народной стихии. Одинаково у нас приходили похоронки. И в татарский дом, и в мордовский, и в чувашский, и в русский. У каждого народа горе — это горе. А вырос я среди татар, чувашей, мордвы, башкир, хохлов, белорусов, потому что Южный Урал заселяли всеми народами царской империи.
— А ещё немцы…
— Немцы вообще прекрасный народ! Я помню, что после этих репрессий дурацких до 1956-го года их не брали в армию. А потом вышел разрешающий указ. Они как начали пить с радости — недели три бузили. Хотя вообще-то народ спокойный, уравновешенный. Причем все обритые ходили, потому что тогда, если тебя берут в армию, стригли под «нуль». С немцами я работал в мартене. Они деловой народ, никогда не лезут в начальники, как правило, прекрасные специалисты. Не предают и не халтурят.
В молодости я практику проходил в Макеевке, на стане 302. Я так влюбился в украинский язык! У меня даже в поэме «Обелиски» есть глава, написанная по-украински. Потом, настоящий хохол больше русский, даже чем я, уралец. Это же специально нас разрывают и делят. Почему Тарас Шевченко стал великим национальным поэтом? Он прекрасно говорил, писал на русском языке, но от родной матери не ушел. А Гоголь стал великим русичем, потому что он ассимилировал свою любовь к украинскому языку, взяв за основу русский. Так мы перетекаем друг в друга — столько в каждой нашей старинной песне хохлов сидит! И нам всё понятно… Но когда Вера Инбер или Семен Кирсанов или Булат Окуджава пытаются доказать мне, что они мне заменят Есенина или Павла Васильева, то я лучше тогда уеду в Тель-Авив и стану иудеем, Евгением Евтушенко-Гангнусом.
Вот Инбер:
Облаков колоритО зиме говорит.Пахнет влагой и хвоей,Как у нас под Москвою.
«Каку…» — за звуками не следит. И дальше:
Мох лежит под соснойКак у нас под Москвой.Всё как домаИ очень знакомо.
Ну, это стихи? Так это еще лучшие, отобранные, я вам читаю их из хрестоматии «Три века русской поэзии». Я евреев очень люблю, потому что более уважающей себя нации в мире нет — евреи чётко соблюдают свою традицию. И если б мы так соблюдали свою, уже бы Буш младший, американский президент, у меня шофером работал.
А у нас что вышло? Отправили на тот свет Бориса Корнилова, Алексея Недогонова, Дмитрия Кедрина, Петра Комарова, Павла Шубина, Василия Наседкина, Пимена Карпова, Павла Васильева, Николая Клюева, Петра Орешина — всех не перечислишь даже — в каждой области по 15–20 писателей. Нет такой области, где бы не расстреливали поэтов русских. И вот этот опустошенный кровавый котлован заклеили именами безыменских, багрицких, светловых, антокольских. И, они, гомеры, взялись нас учить.
Я работал главным редактором издательства «Современник». Читаю поэму Антокольского об Александре Невском. И там есть эпизод — в гробу не мощи князя, а мышь. Такой вот цинизм. Встретился я с Антокольским, говорю: мы не будем печатать эту поэму. Были при этом разговоре Юрий Прокушев, Алексей Меньков, Юрий Кузнецов.
И что я вижу сейчас? Национальные республики будут всё больше обособляться внутри России. Потому что перед глазами всех нас — только Жванецкий, Швыдкой, Шустер, Познер, Алла Пугачева, Кобзон и кукарекающий Галкин. Я не вижу ни одного русского человека на телеэкране, не слышу ни одного по-русски произнесенного слова, я стал уже забывать песни матери своей, песни бабушки. Даже «Славное море» лет двадцать уже не поют! Поколения вырастили не на поговорке, не на песне, не на сказке. И всё национальное — отнято! Вот результат цинизма жидовско-русского, русского усталого равнодушия, русской внедренной трусости, русской грешной бесхрамовости, навязанной нам казнителями Христа.
И если ты поэт, и если ты вышел из русского мифа, то бесстыдный ты и продажный человек, если молчишь об этом! Какой ты поэт? Ты лакей, а не поэт!
В России нет хозяина. Я даже молю Бога, чтобы пришел кто-нибудь из национальных лидеров — пришел бы мордвин, чуваш, татарин в Кремль, он бы выражал свою национальную долю и боль, он бы не стал нас так теснить, как теснят эти безродинные… я даже не знаю, как их назвать. Чертями — черти обидятся, будут мешать мне жить. Биологические роботы.
— Разорванную связь времен можно восстановить, наверное, только очень большим духовным усилием и напряжением… А может, это уже и бесполезно.
— У нас много ученых, литературоведов, тех, кто русским языком занимается. Допустим, Лев Иванович Скворцов. Я его очень люблю, потому что для него язык, как для пчелы трава, цветок, он над словами летает, кружится, жужжит. Но есть ученые, такие же, как критик Владимир Бондаренко — русские, а хуже русскоязычных. Вот я на такого русского смотрю и думаю: какой бы хороший из тебя получился сын израильского народа! Что же ты тут торчишь? А ещё крест носишь… Не надо бросать партбилет и кидаться в храм, ломая себе шею. Надо все спокойно делать, потому что и патриотизм, и революционность, и Иисус Христос, и степенность храма, и колокольный звон — всё сидит в русском человеке. Разве Стенька Разин думал, что ему голову отрубят? Или Пугачев. Это надо помнить.
Один мудрец говорил, что надо стремиться не к многознанию, а к многомыслию, тогда ты будешь могучим человеком, в тебе не будет этой простоватости, которая легче тапочек белых. Среди нас есть ученые — попугай и попугай. В Литинституте я уже двадцать первый год работаю. И одно время тут была мода на Мандельштама. Куда не пойдешь, в каждом углу вскрик: «А вот Осип так сказал!» Мандельштам — русскоязычный поэт, у него есть хорошие стихи, есть плохие, есть средние, ну что, Осип, тебе Пушкина заменит? Или Лермонтова?
Это холопство и холуйство вызвано тем котлованом, о котором я говорил выше. Ученые — это ЦК комсомола ныне. Копни доктора филологических наук или кандидата, а там ничего нет. И дело не в том, что он кого-то не прочитал. Он духовно безграмотный человек. И почему мне ученые, допустим, не говорят: ах, какой удивительный поэт Мустай Карим! Я изучил башкирский язык, и вижу — красивый поэт! Они же не говорят! Или: прекрасные стихи Мустая Карима бездарно перевел Шнейвас какой-нибудь. Нет, этого никто никогда не скажет. Есть мода. Недавно была мода на Бродского.
Правда, Сергей Николаевич Есин, ректор Литературного института, прозаик известный, и сейчас говорит, что его никто не убедит, что Иосиф Бродский не поэт. А я, например, думаю, не дай Бог это случится, если его переубедят. Во-первых, они друзья с Бондаренко, и с кем Володя-то останется? Оставлять такого вождя литературного в голом одиночестве — это некрасиво. Пусть Есин крепче за эту идею держится, а то действительно найдется человек, и переубедит. Это вообще не очень трудно сделать даже с «большевиком» Серёжей Есиным.