Михаил Львов - Каменный пояс, 1985

(Не считайте, пожалуйста, мои эпитеты типа  «в ы с о ч а й ш е е  мужество», «с л а в н ы й  полководец» преувеличениями или обязательной данью младшего старшим. Просто вспомните, что здесь и дальше речь, действительно, идет о признанных, любимых войсками и народом людях).

Седьмого июня 1942 года меня вызвал в редакцию новый редактор газеты Николай Николаевич Кружков. Полковой комиссар сообщил, что ожидаются весьма серьезные события на фронте 27-й армии, и приказал отправиться туда. Редактор вручил мне письмо для военного совета этого соединения с просьбой помочь корреспонденту.

На войне вообще много крутых поворотов, неожиданностей, внезапных встреч и разлук.

Шестнадцатого августа 1942 года, по военной связи, я получил неожиданное письмо. Бывший сотрудник фронтовой редакции, а теперь редактор газеты 1-го Гвардейского корпуса «Красный гвардеец», Леонид Васильевич Смирнов приглашал меня на работу в свою газету.

Сказать правду, это было заманчивое предложение. На любом фронте есть самые надежные, самые славные его части, полки и дивизии, не знающие поражений, идущие в самое пекло и вырывающие победу в любых обстоятельствах. Именно такими частями, как всем понятно, были первые гвардейские дивизии и корпуса, преобразованные из героических стрелковых частей восемнадцатого сентября 1941 года.

На нашем фронте гремела слава 1-го Гвардейского стрелкового корпуса, которым командовал генерал Иван Ильич Миссан. Я часто бывал в дивизиях корпуса и, как все, гордился его железной волей и прекрасным воинским мастерством. Казалось, отсвет грядущей победы лежал на лицах этих суровых, несгибаемых людей, на их рубиновых гвардейских знаках.

Однако воспоминания воспоминаниями, но что следовало ответить Л. В. Смирнову? Спасибо? Согласен? Но как же моя газета, где прошел год с лишним жизни на войне? А люди газеты, многие из которых стали навечно друзьями? Я счел неудобным отпрашиваться из своей редакции.

На другой день после получения письма армейский телеграф вручил мне следующую депешу:

«17 августа 1942 13.31

Из Бор № 9797/2884

Грифель через Катер.

Представителю газеты «За Родину» Марку Гроссману.

Приглашаю работу писателем редакции гвардейской газеты «Красный гвардеец».

Возможно, редактор полагал, что письмо не дошло до адресата, и повторил приглашение по телеграфу.

Пришлось сообщить Леониду Васильевичу, что выполню, разумеется, любой приказ, но хлопотать о себе не стану.

Степан Петрович, с которым посоветовался по этому поводу, после долгого молчания сказал:

— Смирнов не станет просить зря. Значит, он очень нуждается в поддержке. Однако и впрямь ходатайствовать о себе неловко. Давай подождем.

Первого сентября пришла новая, еще более настойчивая телеграмма: «Красный гвардеец» нуждался в людях.

Я не знал, что делать. Жаль было уходить из своей редакции, ставшей за год с лишним моим домом и семьей. Но очень не хотелось наносить незаслуженную обиду Леониду Васильевичу Смирнову, блестящему журналисту и организатору партизанской работы на фронте.

В середине сентября в редакцию доставили приказ Политуправления о моем переводе. Я разлучался со Степаном Петровичем на целых пять лет. Он оставил мне свой московский адрес и телефон, подарил на память рукопись стихотворения «Расплата». Крепко сжал руку на дорогу Кузьма Яковлевич Горбунов. Пожелали жизни и добра Борис Аронович Бялик, Александр Абрамович Исбах, Борис Романович Изаков, все остальные товарищи, находившиеся в ту пору в редакционном поезде.

Несколько своих работ, в том числе пронзительное стихотворение «Миронушки», отдал при прощании Михаил Львович Матусовский.

Я хотел бы здесь сказать несколько слов о Матусовском. То, что Михаил Львович — поэт божьей милостью, объяснять не надо: читатели это знают.

Но вот что меня всегда поражало в его работе: он ухитрялся в самых трудных условиях боев и маршей талантливейше, без всяких скидок на обстоятельства, писать стихи и даже поэмы.

Одну из таких поэм — «Друзья» — поэт посвятил выдающимся снайперам нашего фронта Семену Номоконову и Тогону Санжееву. Прочные, будто отлитые из свинца, строки были так хороши, что я выучил их чуть не все и бормотал про себя, где придется:

…И го́ре немцам в том болоте, когда он ходит в тишинеИ — чтоб не ошибиться в счете — зарубки ставит на сосне…

Именно тогда, сообщали пленные, в траншеях немцев появились таблички: «Берегитесь русского снайпера!»

Мне доводилось встречаться с Семеном Даниловичем. Тунгус из племени хамниганов, Номоконов был не только несравненный стрелок, но и великий следопыт, мудрый и осторожный. Таежный зверолов, он знал, как обращаться с дикой тварью, залившей кровью его Родину.

В отличие от многих снайперов, Семен Данилович считал убитых врагов на свой лад. Обычно стрелки ставят зарубки на ложе собственных винтовок. Тунгус вел счет на чубуке трубки. Застрелив очередного гитлеровца, он раскалял в костре тонкую стальную проволочку и выжигал точку на черенке. Вы знаете, сколько точек было на трубке снайпера, когда он закончил войну? Триста шестьдесят семь! Нет, не представляйте себе, пожалуйста, дело так, что это была увлекательная и безопасная охота. Однажды Семен увидел неприятельского снайпера на долю секунды позже, чем немец увидел Семена. И это стоило Номоконову его знаменитой трубки: она разлетелась от пули снайпера, который тоже, небось, не зря ел свой военный «брот». Пришлось весь вечер сидеть у огня и выжигать точки на новом чубуке.

Ближе к концу войны довелось Семену залечивать раны, и гвардии старшина изнывал от безделья под приглядом врачей.

Но вернемся на Северо-Запад, к поэме «Друзья». Мне она так нравилась, что я отослал газету со стихами Марии Васильевне — жене Семена Даниловича. Адрес был очень далекий, где-то на Подкаменной Тунгуске, и Семен, сообщая его мне, усмехался и качал головой: «Однако шибко долго ехать, даже самолетом. Но все одно — приезжай после войны».

Семен Данилович дожил до победы и вернулся в свой неблизкий дом. А его тунда-ахэ (так называют тунгусы кровных братьев) Тогон Санжеев погорячился (он был вспыльчив и весел) и попал под пулю немецкого стрелка. Санжеева я тоже знал.

Но мне казалось, что тунгуса и бурята, кровных братьев войны, я до конца понял, лишь прочитав фронтовую поэму Матусовского.

Леонид Васильевич Смирнов, редактор «Красного гвардейца», не давал мне засиживаться в редакции. И я неделями пропадал в траншеях полков, собирал факты для «Слова о штыке» или «Слова о солдатской лопатке». С меня, кроме того, требовали очерки, стихи, статьи офицеров и солдат о боях в лесисто-болотистой местности, советы бывалых снайперов и летчиков, обзоры «Боевых листков» и еще многое другое.

Что ж, редакция была небольшая, и каждый ее работник старался за троих, помня, что он имеет честь служить в 1-м Гвардейском стрелковом корпусе.

В начальную пору войны враг вел себя с неслыханной наглостью и бесстыдством. В Новгороде немец, пролетая низко надо мной, погрозил из кабины кулаком, а чуть позже, картинно набрав высоту, пошел в пике и швырнул на землю нечто страшное и пугающее, и оно, это нечто, низвергалось на землю свистя, ухая и завывая. Я выпалил в бессильном ожесточении по хвосту самолета из «ТТ», а через полчаса пошел посмотреть, какую это бомбу кинул поганец и отчего она не взорвалась. И увидел врезавшийся в землю старый искореженный плуг.

Тремя днями позже на нас навалились немецкие танки, и мы бросали в них бутылки с горючей смесью, били по ним из неуклюжих ПТР, стреляли по смотровым щелям из винтовок. Но все-таки бутылки и пули — не слишком внушительное оружие против крупнокалиберных пулеметов и брони.

Нам, журналистам и литераторам войны, надо было во что бы то ни стало, любой ценой помочь своим бойцам справиться с засилием самолетов и танков врага. Выстоять, выдержать и, получив подкрепление — противотанковую авиацию и гвардейские минометы, вымотать и уничтожить врага.

Поздней осенью в запорошенном метелью окопе 11-й армии я всю ночь сочинял четыре строки, в которые надлежало вместить слова уверенности в победу над Пруссией и Руром.

Уже брезжил студеный северный рассвет, когда мне показалось, что я сделал свою работу на том пределе, на какой способен. Разбудил вгорячах соседа, такого же мальчишку, как и сам.

— Послушай-ка, Слава, чего я тут накарябал.

Командир отряда разведки гвардии лейтенант Браславский только что вернулся из рейда в глубокий тыл врага. Он поругался спросонья, задымил махоркой, однако сказал великодушно: