Дмитрий Шерих - История Петербурга наизнанку. Заметки на полях городских летописей
Самолет пролетел несколько сот метров и снизился. Одним из первых к машине подбежал Александр Федорович Можайский. Он крепко обнял Голубева и трижды, по русскому обычаю, поцеловал его.
Иван Никифорович встал с места пилота и громко сказал:
— Русские будут летать!».
Однако быстро бегал Можайский, если верить «Огоньку»! Даже слишком быстро для хромого человека, опиравшегося на «здоровенную дубину». Впрочем, пропагандистов мелочи не волновали. Им главное было создать впечатляющий образ русского изобретателя. Известный писатель и фронтовой летчик Анатолий Мар куша вспоминал о еще одной мелочи: «Вдруг в одночасье во всех авиационных учреждениях, учебных заведениях, служебных кабинетах появился портрет сурового бородача», а потом обнаружилось, что это хоть и Можайский — но не адмирал и не конструктор, а купец. Портреты в спешном порядке заменили верными — теми, где Александр Федорович запечатлен без бороды, хотя и с роскошными бакенбардами. «Обрили!» — подшучивали тогда острословы.
Каноническую версию полета, якобы случившегося летом 1882 года, сформулировал Семен Аркадьевич Вишенков, автор сразу трех книг о Можайском, изданных в 1950–1952 годах. Вот картина исторического триумфа по одной из его книг: «Дувший с утра ровный и легкий ветерок изменил свое направление, стал порывистым.
Выждав, когда ветер несколько утих, Можайский подал команду.
Голубев перевел рукоятки управления. Быстрее завертелись винты. Аппарат тронулся с места и, ускоряя бег, понесся по деревянному настилу. Вот аппарат у края взлетной дорожки, и вдруг раздается громкое „Ура“. Колеса отделились от настила. Машина в воздухе.
Можайский, забыв про свой возраст, побежал за самолетом. За Александром Федоровичем бросились его помощники и друзья.
Голубев летит над полем. Уже недалеко берег озера. Механик сбавляет обороты. Колеса касаются земли. Вдруг резкий порыв ветра приподнимает правое крыло, левое задевает о землю. Можайский замирает на месте, у него подкашиваются ноги… Но самолет тут же выравнивается, подпрыгивая на кочках, бежит дальше. Все облегченно вздыхают.
В тот же миг Можайский попадает в чьи-то объятия. Его обнимают, наперебой жмут руки, поздравляют с победой. Так же горячо все приветствуют Голубева.
— Это великая победа! — гремит профессор Алымов. — Это блестящее доказательство правоты вашего принципа!
— Это замечательно! — поздравляет Богословский. — Я счастлив, что дожил до дня, о котором всегда мечтало человечество. От всей души, от имени патриотов русского воздухоплавания поздравляю вас с великим успехом.
По лицу Александра Федоровича Можайского катились слезы радости. Голубев был взволнован не меньше своего учителя и друга».
Так «правда» о полете Можайского стала достоянием широкой советской общественности. Подтянулись и ученые: специалисты Московского авиационного института имени Серго Орджоникидзе оперативно доказали, что «самолет Можайского был рассчитан правильно и мог самостоятельно взлетать даже с горизонтальной поверхности, даже в наихудших условиях — при полном безветрии» (цитирую по книге Виктора Яковлевича Крылова «Александр Федорович Можайский», изданной в 1951 году в популярной серии «ЖЗЛ»),
Некуда было деваться этим специалистам.
А вот в конце 1970-х годов, к столетию аэроплана Можайского, ученые из Военно-воздушной инженерной академии имени Н.Е. Жуковского и Центрального научно-исследовательского аэродинамического института имени Н.Е. Жуковского провели действительно тщательное исследование его модели — как путем расчетов, так и в аэродинамических трубах. И вывод сделали единогласный и однозначный: горизонтальный полет был невозможен из-за недостаточной тяги.
Это заключение полностью согласуется со словами академика Крылова о том, что летать на аэроплане постройки Можайского было «невозможно».
И с историческими фактами тоже.
Не было полета, и все тут.
Русская рулетка
Неужели Чайковский покончил с собой?
Позволю себе начать эту главу цитатой из Юрия Марковича Нагибина. Маститый писатель в одном из своих сочинений поделился с публикой давней болью: «Во всем огромном мире ведома правда о мученической жизни Чайковского, искупившего этой мукой то, что искупать не нужно, и о страшном исходе. Только соотечественники так стерильно чисты, что просто не могут принять правду о жизни и смерти того, кто ввел российскую свирель в мировой оркестр. Как это жестоко и как больно!»
Жестоко и больно.
Нетрудно понять, какую правду о жизни и смерти Чайковского имеет в виду писатель, и за какую стерильную чистоту упрекает своих соотечественников. Известны две основные версии ухода великого композитора из жизни. Первая и главная — та, что не по сердцу Нагибину — гласит: Петр Ильич Чайковский умер в Петербурге от холеры 25 октября (6 ноября) 1893 года. Это случилось после того, как маэстро выпил стакан некипяченой воды. В Петербурге тогда бушевала холерная эпидемия, и возбудители болезни были обнаружены медиками в невской воде.
Как именно произошла роковая случайность, историкам доподлинно установить не удалось. По воспоминаниям племянника Чайковского Юрия Львовича Давыдова, случилось это вечером 20 октября в известном ресторане Лейнера на Невском проспекте: «Петр Ильич обратился к слуге и попросил принести ему стакан воды. Через несколько минут слуга возвратился и доложил, что переваренной воды нет. Тогда Петр Ильич, с некоторой досадой в голосе, раздраженно сказал: «Так дайте сырой и похолоднее». Все стали его отговаривать пить сырую воду, учитывая холерную эпидемию в городе, но Петр Ильич сказал, что это предрассудки, в которые он не верит. Слуга пошел исполнять его распоряжение».
По другим сведениям, композитор выпил роковой стакан воды уже дома, после возвращения из ресторана. Есть и третья версия, берущая начало в воспоминаниях Модеста Ильича Чайковского: композитор выпил воды за завтраком. Именно в это верила Нина НиколаевнаБерберова, автор лучшей из биографий Чайковского:
«Мальчики и Модя садятся за завтрак. Он не прочь поесть, но благоразумно воздерживается и грустный сидит за столом, и ему приятно, что его жалеют. Вместо касторки он принял Гунияди — он виновато признается в этом и отпивает несколько глотков воды из графина. Его хватают за руку: вода сырая!
Он рассердился на то, что ему об этом сказали: если бы он этого не знал, его бы не затошнило».
Сообщу в скобках: «Гунияди-Янос» — популярная в старом Петербурге щелочная минеральная вода с ощутимым слабительным эффектом. Чайковский регулярно страдал желудком и подручные средства знал наперечет. Воду эту упоминают Андрей Белый в романе «Петербург» и Саша Черный в одном из своих стихотворений. По утверждению врача Льва Бернардовича Бертенсона, именно «Гунияди-Янос» сыграла роковую роль в болезни композитора: щелочная среда содействует распространению холерных вибрионов.
Три версии названы, последствия известны. Кажется, ни у кого из современников Чайковского не возникло сомнений в том, что композитор скончался от холеры. Болезнь протекала у него в соответствии с классическими ее симптомами; петербургские газеты подробно освещали недуг Петра Ильича, ход его лечения, брали интервью у близких и у лечащих врачей.
Но прошло некоторое время — ив обществе вдруг родился слух, что великий композитор покончил жизнь самоубийством. Принял яд. Потому что опасался громкого скандала из-за своих гомосексуальных увлечений. Музыковед Александра Анатольевна Орлова уже в советские годы суммировала все обстоятельства происшествия. Вначале композитор положил глаз на одного молодого человека, но его влиятельный родственник (известно даже имя: граф Стенбок-Фермор) написал жалобу императору Александру III и подал бумагу через главного прокурора Сената Николая Карловича Якоби, соученика Чайковского по Училищу правоведения. Перед Якоби возникла дилемма — либо передавать документы по инстанции с непоправимым ущербом для репутации не только Чайковского, но и Училища правоведения, либо… Главный прокурор Сената выбрал второе: созвал «суд чести» из своих соучеников, пригласил Чайковского — и товарищеское заседание, длившееся пять часов, приговорило композитора к смерти. Во имя спасения чести он обязан был принять яд, что и сделал.
Теория приобрела широкую огласку и убедила многих. В том числе Юрия Марковича Нагибина. Хотя источники госпожи Орловой выглядели не очень-то и надежно. Единственное, на что она сослалась в своих изысканиях, так это на устный рассказ музейного работника и выпускника Училища правоведения Александра Александровича Войтова, который слышал эту историю до революции от своей соседки по даче, вдовы Николая Карловича Якоби. Вот что, однако, смущает: в момент общения с почтенной вдовой Войтову было всего-то шестнадцать лет, и чего ради пожилая дама стала просвещать подростка насчет двусмысленных нюансов кончины Чайковского?
