Йозеф Рот - Дороги еврейских скитаний

А они всего-навсего безработный пролетариат. И коробейник — тоже пролетариат.

Если нет работы для его рук, он будет работать ногами. Если он не находит работы получше, то это ведь не его вина. Но к чему я пишу очевидные вещи? Очевидному разве верят?

Берлин

Ни один еврей из Восточной Европы добровольно в Берлин не поедет. Да и кому же по доброй воле захочется ехать в Берлин?

Берлин — это пересадочный пункт, где человек задерживается лишь по суровой необходимости. В Берлине нет гетто. Есть просто еврейский квартал. Сюда попадают эмигранты, которые через Гамбург и Амстердам направляются в Америку. Сплошь и рядом они застревают в Берлине. У них кончаются деньги. У них возникают неурядицы с бумагами.

(О, эти бумаги! У еврея полжизни проходит в нелепой борьбе с бумагами.)

Приезжая в Берлин, еврей обычно имеет транзитную визу, дающую ему право на два-три дня задержаться в Германии. Кое-кому из таких обладателей транзитной визы пришлось задержаться в Берлине на два-три года.

Евреи, прочно осевшие в Берлине, оказались здесь, по большей части, еще до войны. Потом к ним приехали родственники. Из оккупированных областей в Берлин потянулись беженцы. Евреям, помогавшим германским оккупационным войскам в России, на Украине, в Литве или в Польше, пришлось уйти в Германию вместе с немецкой армией.

В Берлине среди еврейских выходцев из Восточной Европы нередки всякого рода мошенники. Карманники, брачные аферисты, жулики, фальшивомонетчики, спекулянты. Но вот грабителя встретишь не часто. А убийцу или разбойника — и подавно. От всей этой борьбы: за бумаги, вернее, с бумагами — избавлен только еврей, который решил преступными средствами бороться с обществом. Еврейский преступник обычно уже у себя на родине был преступником. В Германию он прибывает с поддельными документами или вовсе без документов. В полицию он о своем приезде не сообщает.

И лишь честный еврей — к честности тут еще добавляется робость — спешит в полицию сообщить о своем приезде. В Пруссии с этим все обстоит намного сложнее, чем в Австрии. Берлинская сыскная полиция имеет обыкновение ходить по домам с проверками. На улице могут остановить и спросить документы. Во времена инфляции такое случалось нередко.

Торговля старым тряпьем не запрещена, но и не разрешена. У кого нет патента, тому нельзя купить мои поношенные штаны. И продать их тоже нельзя.

Только он все равно их купит. А вскоре затем продаст. Он стоит в самом центре — на Йоахимсталерштрассе или на пересечении Йоахимсталерштрассе с Курфюрстендамм — и делает вид, будто переминается тут без всякого дела. Он должен уметь читать по лицам прохожих, во-первых, нет ли у них старого тряпья на продажу, а во-вторых, есть ли у них, прохожих, нужда в деньгах.

Наутро купленную одежду сбывают на барахолке.

Среди коробейников и разносчиков действует особый табель о рангах. Бывают разносчики богатые и всесильные: мелкотравчатый даже боится поднять на такого глаза. Чем богаче разносчик, тем больше он заработает. По дворам он не ходит. Ему это незачем. Я не знаю, уместно ли назвать такого торговца разносчиком. Ведь он держит лавку с подержанным платьем и имеет торговый патент. Выписанный если не на него самого, то на какого-нибудь старожила, коренного берлинского жителя, который мало что смыслит в торговле одеждой, но получает свои проценты.

По утрам лавочники и разносчики сходятся на барахолке. Последние приносят весь улов за вчерашний день — всякие старые платья, сюртуки и тому подобное. Весной большой спрос на летнее и спортивное. Осенью спрашивают визитки, смокинги и полосатые брюки. Кто осенью задумал продать холщовый летний костюм, тот не разумеет гешефта.

Одежду, купленную за смешные деньги у прохожих, разносчик со столь же смешной наценкой перепродаст хозяину лавки. Тот распорядится отдать платье в глажку, «освежить», починить. И повесит на улице перед дверью — пусть полощется на ветру.

Кто научился продавать старое платье, тот вскоре научится продавать новое. Откроет вместо маленькой лавочки свой магазин. Станет владельцем торгового дома.

В Берлине даже разносчик способен выбиться в люди. Здесь он ассимилируется быстрей, чем его венский собрат. Берлин спрямляет различия и убивает своеобразие. Вот почему и нет большого берлинского гетто.

Есть только несколько еврейских улочек, недалеко от Варшауэр-Брюке и в квартале под названием Шойненфиртель. Самая еврейская из всех улиц Берлина — это унылая Хиртенштрассе.

Такой унылой улицы нет больше в целом мире. Здесь не чувствуешь даже той отчаянной веселости, какой веет порой от помоечной грязи. Хиртенштрассе — это средней руки берлинская улица, чей облик восточноевропейские евреи, пожалуй, немного смягчили, но не изменили. Трамвай тут не ходит. Автобусы тоже. Автомобили редки. Все больше телеги да фуры — самый плебейский транспорт. Из стен выглядывают харчевни. Чтобы войти, нужно подняться по ступенькам. По узеньким гадким щербатым ступенькам. Похожим на отражения стоптанных каблуков. В незапертых подворотнях валяется всякий хлам. Возможно, кем-то подобранный или купленный. Хлам как предмет торговли. Связки старых газет. Изодранные чулки. Разлученные стельки. Шнурки от ботинок. Завязки от фартуков. На Хиртенштрассе пахнет окраинной скукой. Хиртенштрассе совсем не похожа на улочку еврейского городка. Это новомодное, грошовое, уже захватанное барахло. Переулок из магазина. Грошового магазина. По дороге вам встретится несколько мутных витрин. На подоконниках — еврейское печенье, бублики с маком, булки, черный хлеб. Кувшинчик с маслом, лента от мух — все липкое.

Еще есть школы при синагогах и небольшие молельни. На фасадах красуются еврейские буквы. Как чужеродно они выглядят на этих стенах. За подслеповатыми стеклами вы увидите корешки книг.

Вы увидите толпы евреев с талесами под мышкой. Они возвращаются из молельни к своим делам. Увидите много золотушных детей и еврейских старух.

Во всем проглядывает сильнейшее желание жителей превратить эту скучную, до невозможности чистую берлинскую улицу в еврейское гетто. Но город Берлин сильней. Евреи ведут напрасную битву. Они хотят раскинуться повольготней? Берлин сжимает их в свой кулак.

Я вхожу в небольшой трактир. В задней комнате в ожидании обеда сидят какие-то люди. Все они в шляпах. Между кухней и залом застыла хозяйка. За прилавком стоит ее муж. У него борода как из медной проволоки. Он чего-то боится.

Да и как прикажете не бояться? Вы полагаете, в его заведение не заглядывает полиция? Вы полагаете, она здесь еще не бывала? И трактирщик, на всякий случай, протягивает мне руку. И бормочет, тоже на всякий случай: «Ба, какими судьбами! Сколько лет, сколько зим!» Сердечное приветствие точно не повредит.

Здесь пьют национальный еврейский напиток — медовую настойку. Этим спиртным они могут напиться допьяна. Они любят эту тягучую темно-коричневую жидкость — сладкую, пряную, крепкую.

Время от времени в Берлин приезжает «Храм царя Соломона». Этот храм изготовил некто Фроман из Дрогобыча, изготовил точно по описаниям Библии, из еловой древесины, папье-маше, выкрасив золотой краской. Нет, не из кедра и не из чистого золота, как великий царь Соломон.

Фроман утверждает, что потратил на сооружение этой миниатюрной храмины целых семь лет. Я верю. Воссоздание храма точно по описаниям Библии требует много времени и любви. Виден каждый занавес, каждый дворик, каждый мельчайший башенный зубчик, каждый священный прибор. Храм стоит на столе в глубине одного трактира. Пахнет еврейской фаршированной рыбой с луком. Публики мало. Старики уже знают храм, а молодежь тянет в Палестину — не храмы строить, а дороги прокладывать.

И ездит Фроман из одного гетто в другое, от одних евреев к другим, и показывает творение своих рук; Фроман, хранитель традиции и единственного архитектурного шедевра, который создали евреи и о котором они поэтому всегда будут помнить. Мне кажется, в строении Фромана нашла свое выражение эта тоска, тоска целого народа. Однажды я видел, как перед миниатюрным храмом стоял какой-то старый еврей. Он походил на своих собратьев, что стоят у единственной уцелевшей священной стены разрушенного Храма в Иерусалиме; стоят, плачут и молятся.

На это кабаре я наткнулся случайно, бродя еще засветло по темным улочкам и заглядывая в окна тесных молелен, служащих днем обычными лавчонками, а утром и вечером — жилищем Бога. Так уж близко соседствуют у евреев Восточной Европы небо и промысел; для богослужения им достаточно десяти взрослых, то есть старше тринадцати лет, собратьев по вере, а также чтеца молитв и примерного знания географического положения: чтобы понимать, где Мизрах, восточная сторона, пределы Святой земли, Восток, с которого придет свет.