Дмитрий Быков - Карманный оракул (сборник)
Но теперь-то я умный, и теперь меня уже не пугает перспектива прийти в лежачую палату с лекцией о пользе лежания для духовного роста. Я сам уже не ахти какой здоровый. Когда-то у меня было полно друзей, теперь почти со всеми я порвал, и не сказать, чтобы меня это тяготило. Да и то сказать, хороши друзья! Добро бы просто «Крымнаш», убеждения могут быть какие угодно, – нет: карьеру делают! Доносы пишут, в том числе на меня. Сам, конечно, виноват – плохо выбирал, – но, думается, вина тут не только моя. Мы вообще считаем дружбой любые приятельские отношения, минимизируем требования к себе и людям, и когда эти люди отваливаются, нам почему-то грустно. Да радоваться на до! Не будешь тратить время, которого остается все меньше, не будешь заниматься чужими делами… Истинных друзей, на которых всегда могу опереться я и которые могут рассчитывать на меня, больше пяти и быть не может (а у меня семь, спасибо, Господи!). Время сейчас такое – не надо никого собой обременять. Думать самостоятельно – потому что совпадать с большинством позорно. Писать без оглядки на вкусы – потому что все надоело, а значит, имеет смысл только абсолютная, вызывающая новизна, обреченная никому не понравиться. Вообще сейчас стыдно быть не одному. В крайнем случае можно вдвоем – но вдвоем хорошо спать, а думать все-таки лучше в одиночестве. Сейчас время другой формы общения – таких перекличек на большие расстояния: словно карта мигает фонариками. Там город, тут город… Когда летишь над Россией в ясную ночь, видны именно мерцающие пятна городов, а между ними огромные темные пустоты. Вот так и надо перемигиваться, находя истинное счастье в редких совпадениях с далекими людьми. Сейчас у нас есть это удовольствие: умные и правильные – совпадают, их мало, им трудно, тем больше они ценят друг друга. Время радостной принадлежности к массе – это у нас позади и, боюсь, навсегда. Большинство скомпрометировало себя навеки. Новое общество будет обществом одиночек, новый прорыв – прорывом единиц. И только это чего-то стоит. Только в одиночестве можно чем-то стать – и тогда все к тебе побегут, не будешь знать, куда деваться.
А вообще любому, кто не сидит в одиночной камере, грех жаловаться на одиночество. Надо иногда перечитывать что-нибудь такое, знаете, по истории российской юриспруденции – например, книгу Евгения Анисимова «Дыба и кнут». Одинок тот, кто сидит в каменном мешке. Еще более одинок тот, кто сидит на колу. А у вас всегда – пока, слава богу, – есть возможность выйти на улицу, потоптаться в толпе, пойти в кафе и посидеть там одиноким инопланетянином, глядя на посетителей и мысленно докладывая о них невидимому Центру. Он есть, можете мне поверить. Центр всегда есть.
Предсказанное уникальное поколение уже яви лось на авансцену и действует, хотя я не уверен в том, что оно способно устоять в эпоху тотального конформизма. А еще хочется верить, что его не перебьют в мировой бойне, которая хоть и мало вероятна, но нет-нет и напоминает о себе.
Весенние перевертыши
Так называлась когда-то школьная повесть Владимира Тендрякова. У нас свои перевертыши, не менее забавные.
О провинции и столице – кто живучее, кто талантливее – можно спорить долго. А у меня тут случился контрольный эксперимент. Я зарядил в одном хорошем издательстве новую книжную серию – историю великих литературных пар. Блок – Менделеева, Эфрон – Цветаева, Пунин – Ахматова, Пушкин – Гончарова, Маяковский – Лиля, Джойс – Нора Барнакл и т. д. В молодости я дорого дал бы за такой заказ и у хватился за него зубами, да еще и собственных кандидатур напредлагал бы штук десять. Нынешний автор привередлив, ленив и нелюбопытен: даже среди безработных филологов хорошего отряда потенциальных жизнеописателей не навербуешь. Однако в конце концов навербовал и пять биографий заказал: студентке-журналистке, выпускнице-филологичке, глянцевому журналисту-москвичу, газетному журналисту-провинциалу и американскому преподавателю с питерским литературным прошлым.
А работать надо быстро – полгода на биографию.
Ладно. Через полгода результаты такие: студентка-журналистка канула, не отказавшись и не перезвонив. Видимо, стыдится. Ей не до биографий – она ведет легкую светскую жизнь, не вылезает из клубов, а в Живом Журнале своем постоянно жалуется, как эта жизнь ее утомляет. Выпускница-филологиня написала тридцать страниц, полных элементарных фактических ошибок, и просит пока заплатить аванс, а потом она за полгода напишет еще тридцать таких же. Глянцевый журналист-москвич полгода занимался чем попало, а в последние две недели навалял сто страниц ничем не подтверждаемых слухов и сплетен, изобличающих в авторе недюжинную, но больную фантазию. Когда я сказал ему все, что думаю, он даже не обиделся. Питерский писатель, ныне американский профессор, честно написал сто пятьдесят абсолютно нечитабельных страниц унылого структурализма на фрейдизме с подробным анализом фекальных и анальных комплексов своего героя и с подробным расследованием, откуда он какое слово спер. Не знаю, кто сможет это прочесть добровольно. А провинциальный журналист прислал хорошо документированный, грамотно написанный, концептуальный и внятный труд на четыреста страниц. Это к вопросу о том, кто выживет и кто кого завоюет.
Но ты, читатель, не спеши с выводами. Студентке-журналистке, жаловавшейся на безденежье, книжные заработки не нужны – она поденщиной и флиртами больше заработает. Выпускница-филологиня продала свои тридцать страниц в качестве диплома одной девочке на курс младше себя за вполне приличные деньги. Отвергнутый мною труд американского структуралиста сделал сенсацию в журнале, который я тут назову УФО (Универсальные Филологические Открытия). Труд моего друга-провинциала в издательстве отвергли как скучный и чересчур объемный – куда им четыреста страниц, да еще и со сносками? А вот сочинение глянцевого журналиста, где на две страницы три соития и четыре вранья, взяли, оплатили по высшему разряду и велели благодарить.
Мы все думаем, что выживает хорошо работающий, умный и добросовестный. А это не универсальный закон и не для всяких времен действует. Хорошо выживает тот, кто умеет приспосабливаться. А приспосабливаться к эпохе деградации – как раз и значит либо работать плохо, либо не работать вовсе и уметь получать за это деньги. Вот кто становится героем времени. Как в девяностые.
Но ты, нетерпеливый читатель, опять же не спеши. Ибо главная мудрость жизни заключается в том, что в краткосрочной перспективе всегда торжествует зло, а в долгосрочной – добро. В этом историческом парадоксе и кроется объяснение главного противоречия: вокруг нас все отвратительно, но в конце концов обязательно получается правильно. Смотришь вокруг и говоришь: прямо-таки последние времена! Проходит десять лет – и понимаешь, что не последние. Студентку-журналистку, любительницу легкой и нервной клубной жизни, выгнали с журфака за пропуски. За диплом, который выпускница филфака продала младшей подруге, поставили тройку. Работу, вышедшую в УФО, разругали ревнивые, эгоцентричные коллеги – все теоретики, в общем, одинаковы, ибо искусство, объединяющее всех, им по барабану. Издательство, решившее предпочесть дешевый и лживый труд глянцевого журналиста, лопнуло. А книгу серьезного провинциального автора я пристроил в серьезный издательский дом, уцелевший благодаря тому, что он издает классику.
Так что в стратегической перспективе, на которую ставлю я, добро по-прежнему на коне. Жаль, не все до этого доживут.
О том, насколько это сбылось, можно будет уверенно сказать лет через пять.
Время глума
Январские тезисы
1.После изобретения оружия массового поражения мировые войны перешли в формат всемирных финансовых кризисов.
Это связано как с риском полного уничтожения Земли в случае глобальной войны, так и с отсутствием пассионарных учений, которыми могли бы вдохновляться новые Тамерланы.
Можно без натяжки сказать, что финансовый кризис – мировая война эпохи постмодернизма, когда умирать не за что.
Главной приметой XX века – империалистического, в чем сходилось большинство экономистов, – были именно мировые войны. Империализм оказался не высшей и даже не последней стадией капитализма. После него наступил глобализм. Во время глобализма воюют только террористы, хамас с Израилем и Россия с Грузией. На мировой арене все это явления заметные, но маргинальные.
От войны кризис отличается тем, что при нем не убивают до смерти. Сходство их, напротив, заключается в том, что и война, и финансовая катастрофа примерно раз в тридцать – пятьдесят лет напоминает человечеству о фундаментальных вещах, которые человеку свойственно забывать. Дело забывчиво, тело заплывчиво. В качестве регулятора нравственности кризис, безусловно, гуманнее войны, но его эстетическое оформление близко к военному. В конце концов, сколь это ни парадоксально и ни жестоко звучит, человек способен воспринять лишь определенное количество жестокости – в какой-то момент он тупеет и перестает усваивать происходящее. В этом смысле на его мораль примерно одинаково воздействует гибель десяти соотечественников, десяти тысяч неприятелей или одного близкого родственника.
