Генри Киссинджер - Дипломатия
После Ялтинской конференции радости не было конца. Докладывая Конгрессу, Рузвельт делал упор на договоренности по Организации Объединенных Наций, а не на решениях, предопределявших политическое будущее Европы и Азии. Второй раз в продолжение жизни одного поколения американский президент возвращался из Европы и провозглашал конец эпохи. «Ялтинская конференция, — утверждал Рузвельт, — должна знаменовать собой конец системы односторонних действий, узких союзов, сфер влияния, равновесия сил и всех прочих отживших свой век установлений, пускавшихся в ход на протяжении столетий и никогда не приносивших пользы. Мы предлагаем заменить все это универсальной организацией, куда в конечном счете могут вступить все миролюбивые нации. Я убежден, что и Конгресс, и американский народ воспримут результаты конференции как начало перманентного мира»[539].
Иными словами, Рузвельт предоставил Сталину сферу влияния в Северном Китае для того, чтобы сделать для него привлекательным участие в создании такого мирового порядка, при котором не будет нужды в сферах влияния.
Когда Ялтинская конференция окончилась, сплошь и рядом восхвалялось единство между союзниками военного времени; трения, которые разрушат этот союз, до поры до времени вовсе не брались в расчет. Царствовала надежда, и на «дядюшку Джо» смотрели как на надежного партнера. Вспоминая Ялту, Гарри Гопкинс выражал озабоченность, как бы Сталин, предположительно умеренный политик, не сдался под давлением сторонников твердой линии в Кремле:
«Русские показали, что они могут быть разумными и дальновидными, и ни у президента, ни у нас не было ни малейшего сомнения в том, что мы сможем жить бок о бок с ними и мирно идти рука об руку сколь угодно долго. Но я вынужден сделать в этой связи одну оговорку: я полагаю, всех смущало, что невозможно предсказать, каким будет ход событий, если что-нибудь случится со Сталиным. Мы были уверены, что на него можно рассчитывать, как на разумного, здравого и понимающего человека, но мы никогда не представляли себе, кто или что может быть у него за спиной в Кремле»[540].
Мысль о том, что лицо, занимающее высшую должность в Кремле, является в глубине души умеренным и миролюбивым политиком, нуждающимся в защите от давления неуступчивых коллег, оставалась во все времена постоянной темой американских дискуссий независимо от того, кто конкретно был советским руководителем. Более того, рассуждения подобного рода перешли и на посткоммунистический период и применялись сначала к Михаилу Горбачеву, а затем к Борису Ельцину.
Важность личностных отношений между лидерами и существование основополагающей гармонии между нациями продолжали пропагандироваться Америкой по мере приближения окончания войны. 20 января 1945 года в четвертом послании по случаю вступления в должность президента Рузвельт воспользовался цитатой из Эмерсона: «...Единственный способ приобрести друга — самому быть таковым»[541]. Вскоре после Ялты Рузвельт давал следующую характеристику Сталину на заседании кабинета: «В нем есть что-то еще, кроме революционного большевизма». Эти особые качества в Сталине он усматривал и в том, что тот первоначально, в детстве, готовился пойти по священнической стезе. «Я думаю, что его личность впитала в себя нечто, присущее поведению джентльмена-христианина»[542].
Сталин, однако, был не джентльмен-христианин, а мастер применения принципов «Realpolitik» на практике. По мере продвижения советских войск он осуществлял то, на что намекал в частной беседе тогдашнему югославскому коммунистическому лидеру Миловану Джиласу:
«Война теперь не такая, как в прошлом; тот, кто занимает территорию, вводит на ней свою собственную социальную систему. Каждый вводит свою систему везде, куда может дойти его армия. Иначе и быть не может»[543].
Сталинские правила игры были трагически продемонстрированы на завершающих этапах войны. В апреле 1945 года Черчилль давил на Эйзенхауэра, как на главнокомандующего союзными войсками, чтобы тот брал Берлин, Прагу и Вену, опередив приближающиеся советские войска. Американские начальники штабов даже не пожелали рассматривать этот вопрос. Они не преминули дать заключительный урок своему британскому союзнику, как надо осуществлять планирование военных операций без оглядки на политические соображения: «Психологические и политические выгоды, которые могли бы проистекать из возможного занятия Берлина ранее русских, не перевешивают военных соображений настоятельного свойства, какими, в нашем понимании, являются уничтожение и расчленение германских вооруженных сил»[544].
Поскольку уже не существовало сколько-нибудь значительных германских вооруженных сил, которые надо было бы «расчленять и уничтожать», отказ пойти навстречу призыву Черчилля отражал лишь принципиальную точку зрения американских начальников штабов. При этом последние до такой степени твердо отстаивали свою точку зрения, что генерал Эйзенхауэр решился лично написать Сталину 28 марта 1945 года. Он сообщил ему, что не будет продвигаться на Берлин, и предложил, чтобы американские и советские войска встретились неподалеку от Дрездена.
Безусловно, потрясенный тем, что генерал обращается к главе государства по какому бы то ни было поводу, а тем более по вопросу исключительной политической важности, Сталин решил тем не менее не изменять своим привычкам и не отказываться от бесплатных политических подношений. I апреля он ответил Эйзенхауэру, что согласен с его расчетами; он тоже считает Берлин стратегически второстепенным и выделит лишь незначительные советские силы для его захвата. Маршал согласился и на то, чтобы местом встречи назначить Эльбу в районе Дрездена. Получив подобный дар, Сталин не преминул продемонстрировать, что уж для него-то первоочередные задачи политического характера стоят на первом плане. В противоположность заверениям, данным Эйзенхауэру, он распорядился, чтобы направлением главного удара для советских сухопутных сил стал Берлин, дав маршалам Жукову и Коневу две недели для подготовки атаки, которая, по словам Сталина в письме Эйзенхауэру, планировалась лишь на вторую половину мая[545].
К апрелю 1945 года, через два месяца после Ялты, нарушения Сталиным Ялтинской декларации об освобождении народов Европы стали вопиющими, особенно применительно к Польше. Черчилль дошел до того, что направил слезное письмо «моему другу Сталину». Соглашаясь со сталинским предложением, чтобы в новом польском правительстве не участвовал ни один человек, враждебно относящийся к Советскому Союзу, Черчилль упрашивал включить в его состав некоторых из членов польского правительства в изгнании, находившегося в Лондоне, которые бы удовлетворяли этому требованию. Но к. этому времени одного лишь отсутствия враждебных чувств Сталину было мало; годилось лишь полностью дружественное правительство. 5 мая 1945 года Сталин ответил:
«...Мы не можем довольствоваться тем, что лица, имеющие отношение к формированию будущего польского правительства, как вы выражаетесь, „в основе своей не являются антисоветскими", или тем, чтобы из участия в его работе были бы исключены лишь лица, по вашему мнению, „исключительно недружественные к России".
Ни один из этих критериев нас удовлетворить не может. Мы настаиваем и будем настаивать, чтобы в консультации по поводу формирования будущего польского правительства были вовлечены только те лица, которые активно продемонстрировали дружественное отношение к Советскому Союзу, кто честно готов сотрудничать с советским государством»[546].
Определения «активно» и «дружественный» были, конечно, применимы только к членам Польской коммунистической партии и, уж конечно, только к тем из них, которые были целиком и полностью преданы Москве. Но через четыре года даже истовые коммунисты-поляки оказались заподозрены в национальных чувствах и подверглись чистке...
Но существовала ли альтернативная стратегия вообще? Или, быть может, демократические страны делали все от них зависящее с учетом географических и военных реалий того времени? Это вопросы дьявольские по сути, ибо по прошествии времени все, что произошло, стало казаться неизбежным. Чем больше становится разрыв во времени, тем труднее представить себе альтернативный исход или доказать его возможность. А историю нельзя прокрутить назад, как бобину кинопленки, к которой можно по желанию приделать другой конец.
Предотвратить восстановление границ 1941 года представлялось практически невозможным. При условии более динамичной западной политики можно было бы, конечно, добиться кое-каких корректив, к примеру, возврата балтийским государствам какой-либо формы независимости. Советский Союз мог бы удовлетвориться договорами о взаимопомощи и наличием на их территории советских военных баз. Однако такой вариант годился бы лишь для 1941 года или 1942 года, когда Советский Союз находился на грани катастрофы. Но, само собой разумеется, Рузвельт остерегался обременять верхушку советской политики столь малоприятным выбором в тот момент, когда Америка только-только вступила в войну и больше всего опасалась советского краха.
