Александр Колпакиди - Двойной заговор. Сталин и Гитлер: Несостоявшиеся путчи

Председатель…Еще в 1925 году вы были связаны с Цюллером и Домбалем и были одновременно агентом и польской, и германской разведок. Ведь вы же знали, что имеете дело не с просто любопытным, а с офицером иностранной разведки.

Тухачевский. Совершенно правильно. Я повторяю — не хочу смягчать свои показания. Я только хочу объяснить, что в то время у нас с немцами завязывались тесные отношения. У нас был один общий противник — Польша, в этом смысле были и в дальнейшем, как я уже говорил, разговоры с генералом Адамсом. С генералом Адамсом мы говорили о наших общих задачах в войне против Польши, при этом германскими офицерами вспоминался опыт 1920 года, говорилось, что германское правительство тогда не выступило против Польши. Я опять повторяю, что это можно квалифицировать и должно квалифицировать как шпионскую деятельность…

Председатель. Какие цели вы преследовав, информируя германских офицеров о мероприятиях Красной Армии?

Тухачевский. Это вытекаю из наших разговоров о совместных задачах по поражению Польши. До прихода Гитлера к власти у нас были тесные отношения с германским генеральным штабом…»

Все-таки он предельно честен, и его оценку того, что он делал, можно принять как абсолютно точную.

Из стенограммы судебного процесса:

«Член суда Дыбенко. Вы когда-либо считали себя членом нашей партии?

Тухачевский. Да.

Дыбенко…Как вы можете сочетать эту измену, предательство и шпионаж:… с тем, что вы носили партийный билет?

Тухачевский…Конечно, здесь есть раздвоение: с одной стороны, у меня была горячая любовь к Красной Армии, горячая любовь к отечеству, которое с Гражданской войны я защищал, но вместе с тем логика борьбы затянула меня в эти глубочайшие преступления, в которых я признаю себя виновным.

Дыбенко. Как можно сочетать горячую любовь к родине с изменой и предательством?

Тухачевский. Повторяю, что логика борьбы, когда становишься на неправильный путь, ведет к предательству и измене»[66].

Из показаний Тухачевского на суде:

«Со времени Гражданской войны я считал своим долгом работать на пользу советского государства, был верным членом партии, ноу меня были определенные, я бы не сказал политические колебания, а колебания личного, персонального порядка, связанные с моим служебным положением… Я всегда, во всех случаях, выступал против Троцкого. Когда бывала дискуссия, точно так же выступал против правых. Я, будучи начальником штаба РККА… отстаивал максимальные капиталовложения в дело военной промышленности… И в дальнейшем, находясь в Ленинградском военном округе, я всегда отстаивал максимальное развитие Красной Армии, ее техническое развитие, ее реконструкцию…»

Климент Ефремович! Ну зачем вы на Реввоенсовете рассказывали о «красном милитаризме»? Неужели нельзя было один на один?!!

…Странное впечатление производит последнее слово Михаила Тухачевского. С одной стороны, вроде бы не его стиль — слишком много казенной риторики, так что есть даже такая версия, что все это было дописано позднее (а может быть, и вправду подкорректировано). С другой — Тухачевский владел таким стилем превосходно. А с третьей — самое главное! — разве не мог он, полководец, готовивший поражение собственной армии, от чистого сердца проклясть тех, кто его погубил?

Не зря во всем мире армия всегда обязана быть вне политики.

Из последнего слова М. Н. Тухачевского:

«Я хочу сделать вывод из этой гнусной работы, которая была проделана. Я хочу сделать вывод, что в условиях победы социализма в нашей стране всякая группировка становится антисоветской группировкой. Всякая антисоветская группировка сливается с гнуснейшим троцкизмом, гнуснейшим течением правых. А так как базы для этих сил нет в нашей стране, то волей-неволей эти группировки скатываются дальше, на связь с фашизмом, на связь с германским генеральным штабом. Вот в чем гибель этой контрреволюционной работы, которая, по существу, была направлена к реставрации капитализма в нашей стране. Я считаю, что в такой обстановке, как сейчас, когда перед советской страной стоят гигантские задачи по охране своих границ, когда предстоит большая, тяжелая и изнурительная война, в этих условиях не должно быть пощады врагу. Я считаю, что наша армия должна быть едина, сколочена и сплочена вокруг своего наркома Климентия Ефремовича Ворошилова, вокруг великого Сталина, вокруг народа и нашей великой партии. Я хочу заверить суд, что полностью, целиком оторвался от всего того гнусного, контрреволюционного и от той гнусной контрреволюционной работы, в которую я вошел…

Я хочу сказать, что я Гражданскую войну прошел как честный красноармеец, как честный командир Красной Армии. Не щадя своих сил, дрался за Советскую власть. И после Гражданской войны делал то же самое. Но путь группировки, стащившей меня на путь подлого правого оппортунизма и трижды проклятого троцкизма, который привел к связи с фашизмом и японским генеральным штабом, все же не убил во мне любви к нашей армии, любви к нашей советской стране, и, делая это подлое контрреволюционное дело, я тоже раздваивался. Вы сами знаете, что, несмотря на все это, я дела! полезное дело в области вооружения, в области боевой подготовки и в области других сторон жизни Красной Армии.

Преступление настолько тяжело, что говорить о пощаде трудно, но я прошу суд верить мне, что я полностью открылся, что тайн у меня нет перед советской властью, нет перед партией. И если мне суждено умереть, я умру с чувством глубокой любви к нашей стране, к нашей партии, к наркому Ворошилову и великому Сталину».

Возможно, он все-таки на что-то надеялся… Возможно, они все на что-то надеялись — ведь и заслуги их перед армией и страной были огромны и неоспоримы… Хотя надеяться было не на что, да и сами они, вне всякого сомнения, на месте судей произнесли бы тот же приговор. Этот приговор вытекал из логики всей жизни страны и эпохи, которая могла помиловать врага, но не предателя.

…А вот Уборевич, герой «штурмовых ночей Спасска», сказал другое: «…Я умру сейчас с прежней верой в победу Красной Армии».

…Сказать, что в мире этот процесс стал сенсацией, значит, ничего не сказать. Газеты изощрялись в предположениях, что за всем этим стоит. Кажется, в те дни наименее популярной была правда…

Разведка польского Главного штаба регулярно составляла обзоры о внутреннем положении в СССР. В июльском обзоре говорится: «Официальное толкование процесса Тухачевского, приписывающее казненным генералам шпионаж:, диверсии против Советской власти и сотрудничество с иностранными разведками (вероятно, Германии) является таким абсурдным, что европейское общественное мнение… заранее его отбрасывает».

Уже 17 июня германское посольство в Париже сообщало в свой МИД: «В связи с кровавым приговором нет ни одной газеты… которая решилась бы найти слова оправдания для самого действия. Трудно верить обоснованию приговора из-за чудовищности обвинения. Те газеты, которые в своей критике сперва предполагали правильность обвинения, делают из этого вывод о том, что моральный дух и боеспособность Красной Армии, если подобные преступления возможны в руководстве, могут быть лишь понижены…»

Однако у дипломатов была несколько иная точка зрения. Посол США в Москве Джозеф Дэвис 28 июня отправил президенту Рузвельту телеграмму: «В то время как внешний мир благодаря печати верит, что процесс — это фабрикация… — мы знаем, что это не так. И может быть, хорошо, что внешний мир думает так».

Президент Чехословакии Бенеш воспринял происходящее в СССР с облегчением. До сих пор он полагал, что с Германией и рейхсвером заигрывает советское правительство, поэтому можно представить себе его чувства, когда он узнал о том, что это был заговор… (Само собой, еш-то официальная версия о шпионаже не обманула.) 3 июля он снова встречается с советским послом, и на этот раз излагает свое подлинное понимание «дела Тухачевского». Бенеш говорит послу, что события в СССР его не удивили и не испугали, ибо он давно их ожидал (прибавим: и надеялся…). Он сказал, что давно уже наблюдает в СССР борьбу двух направлений. Одно из них «идет на реальный учет обстановки и проявляет готовность к сотрудничеству, а значит, и к компромиссу с Западной Европой, а другое — „радикальное", продолжающее требовать немедленного разворачивания мировой революции. По заявлению Венета, его задачей всегда было помочь первому, реальному течению в советской политической жизни…»

И дальше посол СССР Александровский пишет из Праги: «Бенеш утверждал, что уже начиная с 1932 года он все время ожидал решительной схватки между сталинской линией и линией „радикальных революционеров". Поэтому для него не были неожиданностью последние московские процессы, включая процесс Тухачевского… Бенеш особо подчеркивал, что, по его убеждению, в московских процессах, особенно в процессе Тухачевского, дело шло вовсе не о шпионаже и диверсиях, а о прямой и ясной заговорщической деятельности с целью ниспровержения существующего строя. Бенеш говорил, что он понимает нежелательность „по тактическим соображениям “ подчеркивать именно этот смысл событий. Он сам, дескать, тоже предпочел бы в подобных условиях „сводить дело только к шпионажу“. Тухачевский, Якир и Путна (Бенеш почти все время называл только этих трех), конечно, не были шпионами, но были заговорщиками… Тухачевский не был и не мог быть российским Наполеоном, но Бенеш хорошо представляет себе, что перечисленные качества Тухачевского плюс его германские традиции, подкрепленные за советский период контактом с рейхсвером, могли сделать его очень доступным германскому влиянию и в гитлеровский период. Тухачевский не мог совершенно не сознавать, что совершает преступление поддержкой контакта с рейхсвером. Особенно если представить себе, что Тухачевский видел единственное спасение для себя и своей родины в войне рука об руку с Берманией против остальной Европы, войне, которая осталась единственным средством вызвать мировую революцию, то можно даже себе представить, что Тухачевский казался сам себе не изменником, а спасителем родины».