Пётр Вайль - Свобода – точка отсчета. О жизни, искусстве и о себе
Умирая в больнице, Палах просил передать всем, что не надо больше жертвовать собой: «Я не хочу, чтобы кто-то еще умирал».
В Европе люди сгорали в огне за идеи — но не сами, их сжигали: Джироламо Савонаролу во Флоренции, Джордано Бруно в Риме, Яна Гуса в Констанце.
Трудно вообразить что-либо благороднее смерти друга Гуса — Иеронима, архиепископа Пражского. Он, в отличие от приятеля, человека сурового и аскетичного, был монах в духе Рабле — выпивоха, гуляка, острослов, жизнелюб. Обвиненный, как и Гус, в ереси и вызванный на церковный собор в Констанц, он там покаялся в грехах, был прощен и уехал в Прагу, заручившись гарантией сохранения жизни Гусу. По приезде домой узнал, что того сожгли, развернулся, возвратился в Констанц и взошел на костер.
Чей факел горит ярче — чехов Гуса и Иеронима или чехов Палаха и Зайица?
Нечестный вопрос, и любой ответ будет нечестный. Потому что история — не религия, к счастью — не религия, не идеология, не партия, если это настоящая история, разумеется. Памятник одним — на Староместской площади Праги, другим — на Вацлавской.
Память грешников-самоубийц Яна Палаха и Яна Зайица увековечена крестным знамением в одном из самых лаконичных и элегантных (такое уж тут неподходящее слово) мемориалов этого рода. У подножья здания Национального музея вздыбливается брусчатка мостовой, словно сейсмически образуя крест.
2008В августе 68-го
Когда 21 августа 1968 года советские танки вошли в Прагу, мне было под девятнадцать. Хорошо помню себя того, хотя вспоминать малоприятно. Я слушал зарубежное радио, читал самиздат, вроде все понимал, но перебарщивал с попыткой понимания. Их, которые в Кремле, как все мои друзья, не любил. Но говорил о целесообразности с их точки зрения. Не оправдывал, конечно, но умничал и рассуждал, что надо пытаться понять их позицию — иначе необъективно. Кивал на «Расёмон» Куросавы, где одно событие четыре очевидца описывают совершенно по-разному. Большой релятивист был, каким и в девятнадцать быть неудобно. Повзрослев, понял, что мантра «У всех своя правда» — ложь: одна — правда, другая — притворяется. И другая мантра «Чума на оба ваши дома» — вранье. Так не бывает: какой-то из домов всегда заслуживает больше чумы. Виноватых поровну — нет.
В то время и демонстрация протеста 25 августа на Красной площади не сильно поколебала: какой смысл? Ведь ничего же не изменится. Как раз 25 августа Франция провела успешное испытание водородной бомбы в Тихом океане и стала пятой ядерной державой: кто ж заметит восемь человек с плакатами в Москве.
Сильный, оказавшийся решающим, толчок дал Александр Галич. Его песня:
Снова, снова — громом среди праздности,Комом в горле, пулею в стволе —Граждане, Отечество в опасности!Наши танки на чужой земле!
Вопят прохвосты-петухи,Что виноватых нет,Но за вранье и за грехиТебе держать ответ.
За каждый шаг и каждый сбойТебе держать ответ!А если нет, так черт с тобой,На нет и спроса нет!
Тогда опейся допьянаПохлебкою вранья.И пусть опять — моя вина,Моя вина, моя война,И смерть опять моя!
В свои неполные девятнадцать я рассуждал о целесообразности.
Мой ровесник — моложе на восемнадцать дней — студент Владимир Гнулик погиб 21 августа 1968 года от огнестрельной раны в грудь. Повар Ярослав Кубеш — на девятнадцать дней меня старше — был раздавлен военным грузовиком. Студент Марио Мусих — на год старше — тоже. Строитель Милан Лампер — старше меня на два месяца — застрелен. Все они убиты 21 августа у здания Чешского радио в Праге на углу Бальбинова и Виноградской, наискосок от которого я прожил с 95-го одиннадцать из своих тринадцати с лишним пражских лет.
Возле радио тогда погибли шестнадцать человек. От восемнадцатилетнего автомеханика Ивана Лайты и сорокачетырехлетнего железнодорожника Ярослава Швеца, убитых осколками танкового снаряда, до семидесятидвухлетнего пенсионера Яна Баборовского, сгоревшего заживо в своей квартире в доме напротив, когда танки стали стрелять по жилым зданиям. Двадцативосьмилетний Иржи Клапка разбился, выпрыгнув из окна горящей квартиры на Виноградской.
Потом тоже погибали. Двадцатичетырехлетнюю Марию Хароускову убили, когда она шла 28 августа по скверу в Кларове, через реку от концертного зала Рудольфинум и той площади, которая тогда еще не носила имя Яна Палаха. 10 сентября на улице Оплеталова, где в 1876 году впервые был полностью издан «Кобзарь» Тараса Шевченко, пьяный советский солдат застрелил шестнадцатилетнего типографского подмастерья Мирослава Беранека. 27 августа танк задавил на Смихове семидесятилетнюю пенсионерку Бедржишку Кадершабкову. 24 августа на Подольской набережной Влтавы были убиты 15-летний Карл Немец — выстрелом в сердце — и пятнадцатилетний Карел Паришек — выстрелом в голову.
Сто восемь человек погибли в Чехословакии при вторжении, около 500 были серьезно ранены.
Никого из них не тревожил вопрос о целесообразности. Одних — потому что их не спросили и они не успели об этом подумать. Другие не слишком задумывались, а просто знали, что им надо быть у здания Чешского радио, когда туда подходят танки.
Не задумывались — по-другому — и те, кто сидел в танках.
Александр Майоров, командующий 38-й армией, главной силой вторжения, вспоминает в мемуарах о совещании в Москве 18 августа, после которого к нему подошел командующий ВДВ генерал-полковник Маргелов: «Ну что, понял, Саша?» — «Так точно, Василий Филиппович». — «А что понял?» — осклабился воздушный десантник. «Действовать надо решительно и твердо управлять войсками». — «Е…ть надо и фамилию не спрашивать — вот что надо!»
На том совещании министр обороны СССР Гречко сказал: «Огонь открывать только с моего разрешения». Дальше Майоров пишет: «Я взял на себя ответственность и приказал этим командирам (дивизий и передовых отрядов — П. В.) на выстрел отвечать залпом».
Вышедшие к Лобному месту на Красной площади 25 августа 1968 года задумывались и спорили. Ясно было, что действительно сейчас ничего не изменится, что затея бессмысленная. Практически — точно. А по-другому — включаются другие критерии, не впасть бы в патетику. Господь, говоря о наказании Содома и возможном прощении города ради живущих там праведников, «сказал: не истреблю ради десяти» (Быт. 18: 32). В Москве нашлись восемь человек. Поименно: Константин Бабицкий, Татьяна Баева, Лариса Богораз, Наталья Горбаневская, Вадим Делоне, Владимир Дремлюга, Павел Литвинов, Виктор Файнберг. Они продержались на Красной площади с плакатами три минуты, после чего их арестовали, избили, приговорили к заключению и ссылке.
И тогда и потом никто из них не приводил высоких доводов. И они сами, и их друзья, объясняя побудительные мотивы поступка, не сговариваясь, называют одну причину — было стыдно.
Это как раз то, о чем пел Галич. Мало быть без греха самому. За чужое вранье и за чужие грехи тебе держать ответ. Вина — моя, война — моя. Это называется — нравственность.
Какие кондовые слова — «целесообразность» и «нравственность». Из какого-то бухгалтерского лексикона, вроде «задействованности» и «востребованности». Российские деятели всех уровней любят еще и удваивать: «морально-нравственные» (ценности, например). В других случаях они к тавтологии не привержены: не говорят же «самолетно-авиационные» (перевозки, допустим) или «продуктово-продовольственные»
(поставки, скажем). А тут — говорят, и становится ясно: не осознают, что произносят. И слова и понятия — чуждые.
Пожалеть бы их, то есть нас — и тех, кто все это творил, и кто одобрял, и кто молчал, и кто не хочет и не может покаяться, и кто говорил и говорит о целесообразности. Нет никакой целесообразности на свете. Есть добро и зло. И если ты не умеешь отличать одно от другого, то твое существование — нецелесообразно.
А о нравственности вслух не надо. Как писал Василий Розанов: «Я еще не такой подлец, чтобы говорить о морали». Надо делать. На длинной дистанции это оказывается выигрышно, даже если пока теряешь, как долгосрочное вложение — выгодно. «Когда не знаешь, как поступить, поступай по совести», — говорил Бродский.
Вот те восемь на Лобном месте так и поступили, ощутив стыд за себя и за других.
Поняв, что такая победа — как танки в Праге — не возвышает, а унижает, не облагораживает, а растлевает. Такая победа — разгромное поражение. На каком-то мраморе или, наоборот, вилами по воде, чтобы вечно наносило прибоем, надо бы написать эту формулу, отчеканенную Александром Галичем сорок лет назад на много лет вперед: «Граждане, Отечество в опасности! Наши танки на чужой земле!»
