Пётр Вайль - Свобода – точка отсчета. О жизни, искусстве и о себе

Хорошо жил. Лучше большинства.

Жизнь свою, в подробностях, просматривал до конца — до пенсии, до смерти. В двадцать семь лет такое знание и понимание — невыносимы. Потому и уехал.

В добротном фильме Снежкина, в ярком фильме Парфенова — все правда. Но не вся правда. И поскольку речь об истории, это оборачивается неправдой.

Ельцинский жест

Шесть лет назад, когда отмечался 70-летний юбилей первого президента России, опросы показали, что оценки его роли разделились на положительные и отрицательные — поровну.

У всех на виду был броский и громогласный Ельцин, но ушел он в политическое небытие неощутимым и непонятым. Осознать Ельцина и его эпоху — во многом значит осознать Россию.

Напрасно патриоты так увлеченно цитируют Тютчева: «Умом Россию не понять». В этой строке не столько гордость, сколько отчаяние. Конечно, нельзя свести к формуле такую сложную штуку, как жизнь, но простейшие ее проявления — хотелось бы. Ну, скажем, чтоб вовремя платили зарплату, не отключали свет и тепло, не убивали чужих и своих. Все это происходило при Ельцине. Но при нем же возникло то, что нельзя потрогать, — свобода. Она не так заметна без света и не так греет без тепла. Свобода ощущается тогда, когда ее отнимают.

Ни разу — в это теперь надо настойчиво и старательно вдумываться, — ни разу за годы своего правления Ельцин не пытался ограничить свободу — слова, прессы, телевидения. Похоже, ему это не приходило в голову. В нем не было мнительности и мстительности, которая так расцвела на всех уровнях власти в последующие годы. Ельцин — это признавали даже его яростные недоброжелатели — был человек широкого и размашистого жеста. Иногда, быть может, слишком размашистого, безоглядно. Его жестоко критиковали, на него сердились, но самые прозорливые говорили: еще вспомним.

И правда, его вспоминали — по-разному. Ничто так быстро не искажается, как вчерашняя история. Сейчас уже надо сделать над собой усилие, чтобы вспомнить, каков был в дни августовского путча Борис Ельцин. Нет, у всех на сетчатке тот трибун на танке. Но эта картина многих уже и раздражала: ну танк, а что потом?

А потом — свобода.

Это забыли, но все чаще стали воспоминать — потому что разительно изменилось лицо российской власти. Ельцин мог быть непоследователен и неуверен, но это — исторически глядя в прошлое — надо считать достижением в стране, привыкшей к неколебимому монолиту наверху, лицо которого либо не различалось вовсе, либо употреблялось как материал для анекдотов.

Человеческие сомнения оборачиваются для политика спасительными и целебными компромиссами. За прошедшие после Ельцина годы российская власть научилась забывать это слово — компромисс — и утрачивать само понятие. Компромисс все больше отождествляется со слабостью, военный жаргон господствует в прессе, а на заседании правительства звучат лихие реплики из лексикона второразрядных детективов.

Ельцин наглядно колебался и наглядно ошибался. С тех пор раздумья стали короче, руки тверже, но поступки — суетливее и мельче. Оттого лицо власти снова стало менее человечным. Политика опять выводится из-под законов обычной людской морали. И, оглядываясь назад, понимаешь, что Борис Ельцин у всех на глазах был не только политиком, но и просто человеком.

Путин на Соловках

Самое любопытное в поездке президента Путина на Соловки — то, как сдержанно освещает ее российская пресса. Ведь ни один шаг Путина не остается без внимания телевидения, будь он на службе или на отдыхе, — все эти катания на лыжах и купания в кефире. Да и путь корейского руководителя через Россию телеканалы прослеживали километр за километром. А тут первое лицо государства в одной из главнейших святынь страны — и все так скромно.

Понятно, журналистов не очень-то пустили на Соловки. Но почему не пустили? Есть ощущение, что кто-то в президентском окружении сообразил, что ситуация неловкая. Соловки — не просто достопримечательность, а уникальная смесь природы, архитектуры, религии, истории. И история эта включает первый советский концлагерь, устроенный той организацией, в которой служил и воспитывался президент.

На Соловках об этом этапе российской истории напоминает все. Только залюбуешься видом с Секирной горы, как осознаешь, что тут был штрафной изолятор. Только устроишь привал на озере, как увидишь жаровню из лагерной решетки. Только восхитишься акустикой Спасо-Преображенского собора, как узнаешь, что здесь на трехъярусных нарах зэки сходили с ума от непрерывного шума. Только прихлопнешь с облегчением комара, как припомнишь, что связанных голых людей выставляли комарам на съедение — называлось это ласково: «комарики».

Лишний раз о лагере — получается как-то неудобно. Да еще кто-нибудь вспомнит, что никто в России ни в одном массовом преступлении не покаялся. Даже в таком святом месте, как Соловки.

Вацлав Гавел

После кончины академика Сахарова в мире остались два общественно-политических лидера, которых принято называть моральными авторитетами, — папа римский Иоанн-Павел Второй и президент Чехии Вацлав Гавел. В свое время Сталин пренебрежительно спросил: «А сколько у папы римского дивизий?» Смешно спрашивать, сколько дивизий у Гавела. Тем не менее он — безусловный победитель. Даже триумфатор. Может быть, потому, что в первую очередь писатель. За письменным столом и, уж конечно, внутри себя он решил столько разных страшных вопросов, заглянул в такие бездны, что понял, как, в конечном счете, надо действовать, чтобы застраховаться от провалов — не тактически, а мировоззренчески… Есть такое хорошее и надежное правило: когда не знаешь, как правильно поступить в том или ином случае, следует сделать моральный выбор. Попросту говоря, поступить по совести — это может оказаться не так уж полезно или выгодно, но выигрышно на длинной дистанции. Вот такая долгосрочная победа — за Вацлавом Гавелом.

Как это часто бывает, есть Гавел в глазах мира и Гавел в глазах страны. Обычная история о пророке в своем отечестве.

Не последний фактор — постоянное нездоровье. Семнадцать раз за время президентства Гавел попадал в больницу, провел там в общей сложности 230 дней, да еще 450 дней на послебольничном уходе. Никакой стране и никакому народу не понравится болезненный президент. Но — ничего. Гавелу простили и второй брак. История с Ольгой Гавловой.

Быть может, в президентской республике президенту Вацлаву Гавелу пришлось бы тяжело. Но Чехия — парламентская республика. Здесь глава государства может быть не столько прагматиком, сколько идеалистом. Гавел по-настоящему верит в гражданское общество, где каждый может определять политику. Он демократ в самом идеальном, можно сказать литературном, смысле слова. За тринадцать лет президентства — сперва чехословацкого, потом чешского — он объявил три большие амнистии и лично помиловал около двух тысяч осужденных. Он сопротивлялся разделению страны на Чехию и Словакию. Он противостоял жестким — тэтчеровским — реформам своего премьер-министра, считая их жестокими. Он употребляет в политике понятие «совесть» чаще, чем «целесообразность». Его роль — не столько вождя, сколько ориентира. Потому многое обходится в стране без его участия. Его трудно обвинять, но на него можно сердиться: он скорее современный монарх — не столько правитель, сколько лицо нации. Благодаря ему это лицо выглядит симпатичным.

Вблизи, изнутри страны, образ несколько иной: больше претензий. Однако подлинной замены Гавелу нет. Но даже если бы вся Чехия решила нарушить конституцию, оставив президента на третий срок, по крайней мере один гражданин был бы точно против — Вацлав Гавел.

Телескоп Чавеса

Президент Венесуэлы Уго Чавес распорядился изменить временной пояс страны, сдвинув его на полчаса дальше от времени Гринвичского меридиана. Замечательна формулировка: это сделано «для более справедливого распределения солнечного света».

На прошлой неделе Национальная ассамблея Венесуэлы одобрила поправки Чавеса к конституции. Главное: количество переизбраний президента не ограничивается.

Вполне естественно, обеспечив себе бескрайнюю власть в политике, перейти к диктатуре в астрономии и шире — в мироздании.

Собственно, Чавес и начинал не с тактико-политических шагов, а с укорененной в умах символики. Отредактировал государственный флаг и государственный герб. Впервые избранный президентом в 1999 году, сразу изменил название страны: Республика Венесуэла стала Боливарской Республикой Венесуэла.

Надо хоть чуть знать историю Латинской Америки, чтобы оценить значительность шага. Великий Освободитель (только с прописной — Libertador) начала XIX века Симон Боливар сыграл ключевую роль в создании независимых государств на южноамериканском континенте. Но он же и заложил тяжелейший, неизживаемый комплекс в души последующих крупных и мелких вождей, каждый из которых стремился стать «новым Боливаром». Именно этим комплексом во многом объясняется чехарда военных переворотов, которой так знаменита Латинская Америка.