Юлия Юзик - Невесты Аллаха; Лица и судьбы всех женщин-шахидок, взорвавшихся в России

Ну вот, опять та же песня. Значит, он предлагает мне развернуться и уехать обратно? Как бы не так.

— Лема, если даже вы не знали семью Бициевых до октября 2002 года, то в октябре вам все равно пришлось с ними познакомиться. Ведь через неделю после штурма к вам приходили люди из ФСБ, и вы искали для них и адрес, и биографию, и их нынешнее местонахождение.

Лема грустно, как-то по-собачьи, смотрит на меня.

— Они здесь не живут уже много лет, переехали в станицу Ассиновская. Оттуда Зура и поехала на «Норд-Ост».

— Почему они уехали туда?

— Не прижились здесь. Понимаете, у них очень непростая семья была. В 1988-м ее отец погиб в драке. Он пьяный был, брат его пьяный был, повздорили, кинулись друг на друга с ножами. И насмерть. С тех пор мать одна поднимала двух девочек: Зуру и ее старшую сестру. Бедно они жили. Потом дом этот, где отца убили, все-таки продали; не знаю, то ли чтобы от воспоминаний избавиться, то ли еще по каким-то причинам. Переехали в одно село, потом в Ассиновскую. Как беженцы они были, жилья своего не имели — снимали угол.

— Религиозными были?

— Этого я знать не могу. Зура совсем маленькой была, когда они уехали отсюда. Мать была обычной рабочей женщиной. Что с ними потом стало, честно, не знаю — поезжайте в Ассиновскую…

— В Ассиновской нет кафе, чтобы можно было чего-нибудь перехватить, магазинов нормальных нет, не оказалось там даже местного отдела милиции. На всю станицу — один участковый, но где его можно найти — никто не знает. А в сельсовете — обеденный перерыв, затянувшийся на полдня.

Стоя в очереди среди взрослых чеченок, меряю шагами дорожку. «Зура, ну зачем, зачем ты это сделала?» — повторяю в уме.

Наконец появляется секретарша главы сельсовета. Улыбчивая полная женщина сразу немного тускнеет, узнав, что я журналист из Москвы.

— Пройдемте в кабинет, — сухо говорит она и закрывает за мной дверь.

— Я по поводу Зуры Бициевой, — начинаю я, доставая журналистские документы.

— Я поняла, — говорит она и даже не смотрит на удостоверение.

— Я тогда сразу расскажу все, что знаю, чтобы время не терять — там женщины сейчас интересоваться будут, а шум поднимать не нужно, — сразу демонстрирует она деловую хватку. — У нас ФСБ уже была, мы все бумажки им готовили, так что с вами мне будет легче говорить. Итак — Зура. Я лично знала эту девочку. Впечатления: не очень симпатичная, все время носила закрытый платок. Насколько я знаю, она была очень, очень религиозна. И еще: она производила какое-то гнетущее впечатление.

Молодая девушка, она должна была цвести, улыбаться, радоваться жизни. Но она — всегда в черном или в чем-нибудь темном, наглухо закрытом.

С ней можно было общаться целый день, так и не услышав от нее ни одного слова. Представляете? Она только слушать вас будет, потупив глаза, и ни разу не ответит. Какая-то… забитая, что ли… Покорная.

Начнешь вопросы задавать, настаивать на чем-то, она только и выдавит из себя: «Да» или «Нет». Все. Больше ничего, как ни пытайся, от нее не добьешься.

Я знаю, что она училась в Грозном в каком-то колледже на секретаря-референта. Признаться, я даже вообразить не могу, как бы она смогла работать по специальности. Такая молчунья!

— Где можно найти ее мать?

— Здесь вы уже никого не найдете, — усмехается Лейла. — Мать ее сразу сорвалась с места, когда все это случилось. Не знаю куда, в такие вещи нас не посвящают. Их дом военные сразу же собирались взорвать, потом все-таки оставили, не стали. Только потому, что дом они снимали. Хозяева прибежали, стали умолять их жилье не трогать, — мол, при чем тут они. А вот дом Ганиевых взорвали. Ребенка соседского осколком чуть не убило, в больницу отвезли его.

— Зура дружила с Хадчат Ганиевой?

— А как вы думаете? Обе девочки из одной маленькой станицы, обе носили платки, обе очень религиозны. Обе отсюда, из маленькой Ассиновской, уехали в Москву. Вы полагаете, это совпадение? — ухмыляется она. — Но это уже не мое дело. Больше я ничего не знаю, что могло бы вам пригодиться.

…17 октября Зура войдет в рейсовый автобус Хасавюрт — Москва. Середина октября, дождливо, но еще тепло. В автобусе она будет не одна — рядом сядут еще несколько человек из команды, которая захватит Театральный центр в Москве. Как всегда, она почти ни слова не произнесет за всю поездку. Всю дорогу будет молчать и смотреть в окошко. Ах да, Зура будет молиться и, сжимая кулаки, твердить суры из Корана. Она знает, что там, в Москве, они должны провернуть очень серьезную операцию — заставить весь мир поверить, что они шахиды. Быть шахидом — высокое предназначение, но не каждый сможет не дрогнув убить себя. Сможет ли она? Это же так страшно…

Но что дает ей силы — не бояться, не сбежать обратно, не плакать и не дрожать? Не только вера в Аллаха.

В Зуриной сумочке лежит обратный билет Москва — Хасавюрт. Зура абсолютно уверена, что ровно через десять дней она вернется обратно. И оттого она спокойна. Я внимательно просматривала видеозапись, сделанную боевиками внутри Театрального центра. Увидела там и Зуру. Она укладывалась отдохнуть на широкие ступеньки в конце зрительного зала. Под ее черным платьем виднелись голубые джинсы и водолазка. Я была права: она рассчитывала вернуться, потому и была одета так, чтобы в случае штурма легко скинуть с себя черный наряд и остаться в простой одежде, которую носят девочки ее возраста — и в России, и во всем мире.

Люди, которые послали Зуру умирать, учли этот тонкий психологический нюанс. Они купили ей билет в оба конца и дали надежду на выход.

«27 октября, — думает Зура, — я буду дома, и все останется позади».

В чем-то она была права — 27 октября для Зуры действительно все осталось позади.

Бисултанова Марина Небиюллаевна родилась 21 декабря 1983 года, зарегистрирована в селе Беркат-Юрт Чеченской республики. Долгое время жила в Азербайджане. Семья — отец, мать, две сестры.

Именно она стала одной из сенсаций «Норд-Оста». Информационные агентства наперебой сообщали: среди женщин-камикадзе есть блондинка. Возможно, славянка. Но это не так. Она — самая что ни на есть чеченка. Роскошные карие глаза и белокурые волосы. Такой она была, Марина Бисултанова.

Я еду к ее родителям, по-настоящему переживая. Вздрагиваю и прихожу в себя, лишь когда моя машина, подняв страшный рев и выбрасывая из-под колес комья грязи, начинает буксовать, завязнув посреди чеченского села Беркат-Юрт. Спрашиваю у прохожих улицу, дом, фамилию — никто не слышал, никто не знает. Позже выяснится, что жили они здесь всего-то год. Переселенцы.

Зато, услышав фамилию Бисултановых, помрачнел глава сельсовета. И, поколебавшись, дал мне провожатую: «Только много не рассказывайте, по какому делу вы сюда приехали».

Заброшенный дом на окраине села.

Подъезжая к нему, моя спутница — дочь главы сельсовета — вдруг становится разговорчивой.

— Я знала Марину лично.

— Тогда скажи, почему она пошла на такое?

— Она замужем была, знаете? Нет? Вот в чем вся причина. Ее отец от мужа увозил, прятал, да все без толку. За ней сюда уже приезжали на машине несколько раз. Со скандалами. Угрожали, что все равно заберут туда.

— Куда?

— Не мое это дело. Знаю, что это были опасные люди, нехорошие. Марина мучилась оттого, что они ее не оставляли в покое. Плакала…

И вдруг, подумав:

— Красивая она была и слишком молодая, вот что…

Так же неожиданно, как заговорила, девушка замолкает. Мы выходим из машины и идем к дому. Никакой дорожки, газона. Кругом — весенняя грязь. Дверь открывается, и на пороге появляется невысокий мужчина с намечающейся лысиной, сухонький, но все равно красивый.

Смотрю на него и узнаю глаза Марины — роскошные, чайного цвета, причудливого восточного разреза. Услышав о том, что я приехала поговорить о его дочери, он вздрагивает, но все-таки предлагает зайти в дом.

Деревянный пол, старый диван, большой обеденный стол в середине комнаты. Из каждого угла выглядывает нищета. Я сажусь на диван. Мне неловко.

Наби, так зовут отца Марины, нервничает, у него дрожат руки, когда я даю ему листки с фотографиями дочери: живой — там, где на документах, и мертвой — уже после всего. Он надевает очки с толстыми стеклами, тут же их роняет. Зовет жену, и вот они вместе смотрят на снимки.

— Это наша, — словно выдавливая из себя слова, произносит он. Закрывает лицо руками и беззвучно трясется. Наби в первый раз увидел свою дочь после того сентябрьского дня, когда ее забрали.