Юрий Мухин - Отцы-командиры Часть 2
Кстати об орудийных щитах. Наши генералы заказывали орудийные щиты, чтобы можно было за них спрятаться, стоя в папахе. Не будет же генерал на учениях на колени становиться! Но такую пушку невозможно было замаскировать на поле боя при стрельбе ею прямой наводкой, наши пушки из-за большого щита легко распознавали на местности немецкие танкисты и расстреливали. Поэтому наши артиллеристы, когда ставили 76-мм дивизионные орудия на противотанковых рубежах, снимали с них щиты полностью, поскольку обрезать их в полевых условиях не было возможности. Вообще эти высокие щиты на орудиях, которым полагалось действовать в виду противника, хороший пример того, что довоенные офицеры и генералы и близко не представляли себе, как будут выглядеть будущие бои, и тактику этих боев по-настоящему не разрабатывали.
Такое же положение и с танками. Задача танка — не дать противнику стрелять по своей наступающей пехоте. Для этого танк, въехав в опорный пункт противника, должен иметь возможность проехать над траншеей и прострелять ее, одновременно танк должен иметь возможность простреливать опорный пункт в глубину. Исходя из этой технологии (тактики), танк должен иметь возможность стрелять минимум в двух направлениях одновременно. Все немецкие основные танки, от Т-Ш до тяжелого «Тигра» (T-VI), имели огневую точку в лобовой броне и вторую — в башне. Основная масса советских довоенных танков (Т-26 и БТ-7 со всеми их модификациями) имела только одну огневую точку и противопульную броню. Как представлял себе использование этих танков в бою тот, кто их заказал? И дело не только в Тухачевском, выбор оружия определяли сотни офицеров главных управлений наркомата обороны. Они о чем думали? О войне или о том, как угодить начальству?
У наших противников все было по-другому. Один из тех немецких офицеров, которые определили боевую мощь танковых войск Германии, тогда полковник Г. Гудериан, для разработки тактики танковых боев не имел ни одного танка. Он на трактора навесил «броню» из фанеры и стал этими тракторами атаковать «противника» на учениях. Сразу выяснилось, что из танка местность очень плохо видна. И Гудериан приложил огромные усилия, чтобы оптическая промышленность Германии разработала для танковых войск прекрасные приборы наблюдения и стрельбы. У нас ни одного генерала или офицера это не волновало до начала войны. В результате были случаи, когда немецкий «Тигр» с его оптикой подбивал наш Т-34 с расстояния в 3 км. У нас тоже были пушки, которые могли бы на таком расстоянии проломить броню немецких танков, но не было прицелов, чтобы навести такую пушку в цель. Оптические приборы наших танков (повторю, чуть ли не в пять раз по численности превосходивших немецкие) у немецких танкистов вызывали недоуменный смех.
Атакуя «противника» своими фанерными танками, Гудериан быстро понял, что никакая связь между ними, кроме радиосвязи, невозможна. А без связи танки — не роты и батальоны, а скопище бронированных машин. И Гудериан настоял, чтобы немецкая радиопромышленность оснастила каждый немецкий танк удобной и надежной радиостанцией. У нас эти радиостанции и в войну ставили только на командирские машины. Такое вот положение и определяет, почему у немцев боевой техники формально было меньше, а эффективность немецких войск была неизмеримо выше.
С точки зрения тактики следует сказать и о тактике собственно пехоты. Немецкие офицеры начисто отказались от штыкового удара как завершения атаки. Они даже не учили свою пехоту штыковому бою. Концом атаки немецкого пехотинца был выход на рубеж, с которого он способен был поразить противника огнем имевшегося оружия. Наши генералы и офицеры до войны, да, по-моему, и по сей день венцом атаки видели удар штыком. Это к вопросу о том, почему наши войска, наступая во второй половине войны, потеряли убитыми больше, чем в период отступления.
С точки зрения темы этой книги причина столь тяжких потерь Армии СССР в Великой Отечественной войне в том, что немецкие офицеры до войны думали о том, как выиграть предстоящие бои, а наши офицеры в своей массе думали о том, как забраться на высокую должность, получать большой оклад, перебраться в Москву, получить дачу и персональную машину и т. д. и т. п. А это имело негативные последствия для советского офицерства, особенно это касается его смелости. Не имея опыта боев и не думая о них до войны, советские офицеры с началом сражений не способны были принимать собственных решений. И единственным способом для массы офицерства было либо упорное уклонение от принятия решений, либо тупое исполнение приказа вышестоящего командира. Маршал Рокоссовский вспоминал, как в 1941 году один командир 20-й танковой дивизии, отчаявшийся принять собственное решение на предстоящий бой, застрелился, объяснив, что он боится не устоять в бою. Понять его можно: двадцать лет до войны он уверял общество, что способен его защитить, но вот началась война и он сам выяснил, что воевать не умеет и не способен.
Боясь принимать решения, кадровое офицерство подменяло свою роль как командиров простой передачей приказа вышестоящего начальника с бездумными требованиями его обязательного исполнения «любой ценой». В исключенных цензурой отрывков из воспоминаний Рокоссовского есть такие строки, написанные, скорее всего, и по поводу маршала Жукова: «Не могу умолчать о том, что как в начале войны, так и в Московской битве вышестоящие инстанции не так уж редко не считались ни со временем, ни с силами, которым они отдавали распоряжения и приказы. Часто такие приказы и распоряжения не соответствовали сложившейся на фронте к моменту получения их войсками обстановке, нередко в них излагалось желание, не подкрепленное возможностями войск.
Походило это на стремление обеспечить себя (кто отдавал такой приказ) от возможности неприятностей свыше. В случае чего обвинялись войска, не сумевшие якобы выполнить приказ, а «волевой» документ оставался для оправдательной справки у начальника или его штаба. Сколько горя приносили войскам эти «волевые» приказы, сколько неоправданных потерь было понесено!»
Об этом же, о тупом исполнении приказа вышестоящего начальства, о боязни предложить ему свое решение или решение подчиненного, пишет и генерал Горбатов: «Особо непонятным для меня были настойчивые приказы ~ несмотря на неуспех, наступать повторно, притом из одного и того же исходного положения, в одном и том же направлении несколько дней подряд, наступать, не принимая в расчет, что противник уже усилил этот участок. Много, много раз в таких случаях обливалось мое сердце кровью А ведь это был целый этап войны, на котором многие наши командиры учились тому, как нельзя воевать и, следовательно, как надо воевать. Медленность, с которой усваивалась эта наука — как ни наглядны были кровавые примеры, — была результатом тех общих предвоенных условий, в которых сложилось мышление командиров».
Положение, как видите, менялось, но оно менялось по мере накопления опыта в принятии рискованных решений, по мере замены командиров на более смелых.
В качестве примера принятия офицером смелого решения я выбрал эпизоды, в которых героем был сам Александр Захарович. Это не совсем корректно, поскольку Лебединцев пишет о себе и, конечно, может и приукрасить события. Но, во-первых, он дает много подробностей, и они не противоречивы, а во-вторых, если Александр Захарович и позаимствовал эти эпизоды у кого-то, то, значит, все же был реальный человек, который принимал такие решения.
Примером нерешительности советского офицерства является то, что во всех воспоминаниях Лебединцева (напомню — штабного работника) нет ни единого случая, чтобы в полковом штабе пытались найти какое-то собственное решение. Надо понимать так, что полковой штаб и командир полка, как и писал Рокоссовский, просто переадресовывали приказ командира дивизии комбатам. В случае удачи командир полка герой, в случае неудачи — он действовал так, как комдив приказал.
Итак, два эпизода в качестве иллюстрации главы о смелости. Как вы должны помнить, Александра Захаровича в конце весны 1942 года откомандировали на курсы штабных работников, но немцы в это время окружили наши войска под Харьковом и рванулись под Сталинград и на Кавказ. В ходе отступления курсы штабных работников переместились за Кавказский хребет, и там Лебедин-цева назначают командиром взвода на курсах младших лейтенантов, а вскоре посылают эти курсы в бой на защиту Кавказа. Сейчас Александр Захарович расскажет об одном из эпизодов этих боев, который начинается с того, что его взвод послали в разведку.
А. 3. ЛЕБЕДИНЦЕВ. Здесь, на вершинах Кавказского хребта, мои курсанты впервые проявили огромный интерес к топографической карте, увидев своими глазами панораму кубанских станиц и их отображение на бумаге. Возвращались мы быстрее, чем поднимались, и к исходу дня оказались в Пшаде, где я доложил о своих наблюдениях. На следующий день, после занятий и ужина была объявлена тревога и курсы построены к движению. Марш совершали ночью. Прошли Михайловский перевал и свернули вправо по дороге на село Адербиевка, где в лесном массиве и разместились непонятно зачем. Пасмурный день закончился мелким дождем. Мы заняли несколько пустующих колхозных хозяйственных построек и провели ночь под крышами зданий. После завтрака поступила команда оборудовать взводные землянки. Курсанты принялись за дело, раздобыв у местных жителей лопаты. Инженера на курсах не было, и каждый учебный взвод вел свое строительство по самостоятельному индивидуальному проекту. Поскольку размещаться должны были на пологом скате горы, то решено было врываться в откос тыльной стороной котлована, а с фасада делать вход в стене с дверью и окном, выложенными дерном. Здесь должен быть установлен стояк с развилкой вверху, на который продольная балка должна опереться одним концом, а второй ее конец должен лежать на скате горы. От продольной балки до стен укладывались жерди с наклоном, а на них хворост и еловый лапник, чтобы для тепла и от дождя покрыть сверху скаты вынутым грунтом. Работали дружно, соревнуясь в выдумках и усовершенствованиях.
