Генри Киссинджер - Дипломатия
Гитлер принял это предложение тотчас же, что стало поводом нового недоразумения. Сталин истолковал скорость, с которой ответил Гитлер, как доказательство того, что отношения с Советами были для Гитлера столь же жизненно важными, как и год назад, и, следовательно, твердая политика давала свои плоды. Готовность Гитлера, однако, проистекала из необходимости как можно скорее приступить к разработке планов нападения на Советский Союз, коль скоро он собирался сделать это весной 1941 года.
Глубина недоверия потенциальных партнеров друг к другу проявилась еще до начала встречи. Молотов отказался ехать в немецком поезде, направленном к границе, чтобы доставить его в Берлин. Советская делегация, безусловно, была озабочена тем, что элегантность немецких вагонов могла равняться совершенству повсеместно установленных подслушивающих устройств. (В конце концов немецкие вагоны были прицеплены в хвост советского поезда, тележки которого были специально изготовлены так, чтобы их можно было на границе приспособить к более узкой европейской колее.)
Наконец 12 ноября начались переговоры. Молотов, обладавший способностью выводить из себя гораздо более уравновешенных личностей, чем Гитлер, вел себя с нацистским руководством колюче и яростно-неуступчиво. Врожденная его агрессивность подкреплялась паническим страхом перед Сталиным, которого он боялся гораздо больше, чем Гитлера. Молотов был одержим ужасом — состоянием, типичным для дипломатов в продолжение всего советского периода, но особенно остро проявлявшимся во времена Сталина. Участники переговоров с советской стороны всегда были озабочены тем, какие проблемы возникнут у них дома, а не положением на международной арене.
Поскольку министры иностранных дел редко являлись членами Политбюро (Громыко стал им лишь в 1973 году, через шестнадцать лет после назначения министром иностранных дел), им всегда грозила опасность превратиться в козлов отпущения, если переговоры пойдут не так. Более того, поскольку Советы питали уверенность в том, что история в конечном счете на их стороне, они скорее готовы были стоять насмерть, чем идти к поиску широкомасштабных решений. Любые переговоры с советскими дипломатами превращались в испытания на выносливость; нельзя было ждать никаких уступок до тех пор, пока советский руководитель переговоров не убеждался сам — и в особенности не убеждал тех, кто в Москве читал его телеграммы, — что у другой стороны исчерпана вся ее гибкость до последней капли. На основе подобного рода дипломатической партизанщины они добивались всего того, чего можно было добиться давлением и настойчивостью, но обычно пропускали возможность достижения настоящего дипломатического прорыва. Советские участники переговоров, где настоящим мастером игры был Громыко, умели блестяще выматывать оппонентов, шедших с заранее сформулированными идеями к возможно более скорому решению вопроса. С другой стороны, советские дипломаты имели обыкновение за деревьями не видеть леса. Так, в 1971 году они упустили возможность саммита с Никсоном еще до того, как он избрал путь установления отношений с Пекином, потеряв много месяцев на утряску по существу бессмысленных предварительных условий, которые целиком и полностью отпали сами собой, как только Вашингтон избрал китайский вариант.
Сочетание двух менее коммуникабельных людей, чем Гитлер и Молотов, трудно себе представить. Во всяком случае, Гитлер вообще был не из тех, кто годился для переговоров, ибо предпочитал произносить перед собеседниками бесконечные монологи, не проявляя ни малейшего желания выслушивать ответ, если он вообще давал время для ответа. Встречаясь с иностранными лидерами, Гитлер обычно ограничивался страстными утверждениями общих принципов. В те немногие разы, когда он реально участвовал в переговорах — как это было с австрийским канцлером Куртом фон Шушнигом или с Невиллом Чемберленом, — он действовал в вызывающе-дерзкой манере и выдвигал предварительные условия, от которых редко отступал. С другой стороны, Молотова интересовали не столько принципы, сколько их практическое применение — пространства для компромисса у него не было.
В ноябре 1940 года Молотов очутился по-настоящему в трудном положении. Сталину вообще мудрено было угодить, поскольку он разрывался между нежеланием внести свой вклад в германскую победу и тревогой за то, что, если Германия победит Великобританию без советской помощи, можно лишиться своей доли в завоеваниях Гитлера. Что бы ни произошло, Сталин был преисполнен решимости никогда не возвращаться к версальским установлениям и пытался укрепить свою позицию, просчитывая каждый шаг. Содержание секретного протокола и последующие события внесли полнейшую ясность для немцев в отношении того, как советский руководитель представляет; себе соответствующее урегулирование. Действительно, все стало ясно до мелочей. В этом смысле визит Молотова в Берлин представлялся как возможность разработки конкретных деталей. Что же касается западных демократий, то Сталин воспользовался визитом к нему в июле 1940 года вновь назначенного британского посла сэра Стаффорда Криппса, чтобы отвергнуть какую бы то ни было возможность возвращения к версальскому порядку вещей. Когда же Криппс выступил с утверждением, что падение Франции должно заставить Советский Союз быть заинтересованным в восстановлении равновесия сил, Сталин ледяным тоном заметил:
«Так называемое европейское равновесие до сих пор угнетало не только Германию, но и Советский Союз. Поэтому Советский Союз примет все меры, чтобы предотвратить восстановление прежнего равновесия сил в Европе»[433].
На дипломатическом языке выражение «все меры» обычно включает в себя возможность войны.
Для Молотова ставки и так были достаточно высоки. Поскольку прежнее поведение Гитлера не оставляло ни малейших сомнений в том, что 1941 год обязательно будет ознаменован какой-либо крупной кампанией, представлялось вполне вероятным, что, если Сталин не присоединится к нему в нападении на Британскую империю, тот прекрасно сможет напасть на Советский Союз. Таким образом, Молотову был предъявлен ультиматум де-факто, замаскированный под соблазн, — а Сталин переоценил степень продолжительности отсрочки.
Риббентроп начал переговоры заявлением о неизбежности германской победы. Он призывал Молотова присоединиться к Трехстороннему пакту, не обращая внимания на то, что этот договор являлся логическим продолжением ранее существовавшего «антикоминтерновского пакта». На этой основе, утверждал Риббентроп, было бы возможно «установить сферы влияния для России, Германии, Италии и Японии на весьма широкой основе»[434]. По словам Риббентропа, это не сулило конфликта, ибо каждый из будущих партнеров был более всего заинтересован в продвижении на юг. Япония двинется в Юго-Восточную Азию, Италия — в Северную Африку, а Германия потребует себе свои бывшие колонии в Африке. После множества оговорок, предназначенных для того, чтобы подчеркнуть свой исключительный ум, Риббентроп в итоге определил, какого рода приз придерживается для Советского Союза: «...Не пожелает ли Россия в перспективном плане обратиться к Югу, чтобы получить естественный выход к открытому морю, столь важный для России»[435]
Каждый, кто был хотя бы мало-мальски знаком с публичными выступлениями Гитлера, мог бы понять, что это полнейшая бессмыслица. Африка всегда низко котировалась у нацистов. Не только для Гитлера она никогда не представляла особого интереса, но и Молотов, вероятно, вволю начитавшись «Майн кампф», осознавал, что на самом деле Гитлеру нужно «жизненное пространство» в России. Тихо выслушав программное заявление Риббентропа, Молотов затем деловито спросил даже с некоторой долей вызова, к какому конкретно морю Советский Союз ищет выход. Вновь погрузившись в помпезное красноречие, Риббентроп в конце концов упомянул Персидский залив, точно он уже принадлежал Германии и она им распоряжалась:
«Вопрос заключается в том, можно ли будет и в будущем продолжать доброе сотрудничество... нельзя ли будет в долгосрочном плане найти выгодный для России выход к морю в направлении Персидского залива и Аравийского моря, а также нельзя ли будет реализовать и иные чаяния России в этой части Азии, не представляющей для Германии никакого интереса».[436]
Молотова столь сногсшибательное предложение совершенно не заинтересовало. Германия еще не овладела тем, что намеревалась предложить, а Советский Союз не нуждался в Германии, чтобы завоевать эти территории для себя. Выразив в принципе готовность присоединиться к Трехстороннему пакту, Молотов немедленно ограничил эту уступку заявлением, что «требуется исключительная точность при определении сфер влияния на довольно длительный срок»[437]. Это, конечно, нельзя было завершить в рамках одной поездки в Берлин, и потребовались бы дополнительные консультации, в частности, ответный визит Риббентропа в Москву.
