Газета День Литературы - Газета День Литературы # 111 (2005 11)
Между тем Александр Македонский, основатель александрийской иудейской общины, и Юлий Цезарь, споспешествовавший иудеям и в Александрии и в Риме, видели в них, говорит Моммзен, активный фермент космополитизма в древнем мире, где узкий национализм оставался верной дорогой к ограниченности, чуждой величайшей из западных империй, для которой Средиземное море было гигантским внутренним водоемом с выходом в Мировой океан.
В отличие от римлян, в их числе прокураторов, поставленных Империей, поэт Иосиф Бродский, "гражданин второсортной эпохи", так и не побывал на Святой земле. Многие из его соплеменников дивились этому в былые дни, когда он обретался среди живых, и дивятся по сей день. Дивиться же, право, нечему: две тысячи лет назад среди александрийских иудео-эллинов без труда можно было сыскать тех, что побывали, притом не раз, в Риме, но не нашли ни дня, ни часа для Иерусалима, города своих отцов.
Впрочем, Иерусалим о тех временах уже был провинциальным городом, на мостовых которого история оставила свои следы. Но, Боже мой, где только ни оставляла и ни оставляет сегодня история свои следы! А повидать бывших или теперешних иерусалимлян — для этого достаточно, имея на руках авиабилет в любой пункт планеты, посидеть в зале ожидания аэропорта:
Спустя два часа, когда объявляют рейс,
не дергайся; потянись и подави зевоту.
В любой толпе пассажиров, как правило, есть
еврей с пейсами и с детьми: примкни к его хороводу.
Иосиф Бродский, понятно, ни к хороводу пейсатых, ни к иному хороводу примыкать не будет. Чужой другим, он хочет отгородиться от самого себя, с которым у него свои счеты:
Я родился и вырос в балтийских болотах, подле
серых цинковых волн, всегда набегавших по две,
и отсюда — все рифмы, отсюда тот блеклый голос,
вьющийся между ними, как мокрый волос...
В восьмидесятые годы русский Нью-Йорк периодически полнился слухами о тяжких, роковых хворях Иосифа Бродского, несколько раз с леденящими душу уточнениями: "Говорят, при смерти". В середине декабря восемьдесят пятого в Вашингтоне, в Кеннановском институте, придя на работу, я услышал страшную новость: умер Бродский. Звонили из Нью-Йорка. Некоторое время спустя пришло опровержение: "Бродскому сделали операцию на сердце. Прогноз благоприятный".
Незадолго до того Марион Магид, помощник редактора журнала "Commentary", сообщила мне под большим секретом: "Бродский имеет шанс получить в этом году нобелевскую премию". Марион в свое время готовила в номер мой очерк о Бабеле, его "Красную кавалерию" ("Конармию") числила в шедеврах, у нас сложились добрые отношения, она знала несколько русских слов и любила поговорить за жизнь в России, откуда приехали в Америку ее бабушка-дедушка.
По поводу информации о нобеле для Бродского Марион, не ожидая вопросов, объяснила, что источник самый надежный — Сюзан Зонтаг, ее приятельница, которая сейчас, на втором пике, вся в любви с Иосифом. Он посвящает ей стихи, они вместе ездили в Европу. Сюзан на семь лет старше, но она из тех женщин, которые всегда пылают, так что лета не помеха. Авангардистка в литературе и критике, она авангардистка и в амурах. Как говорят у вас в России, засмеялась Марион, женщина-танк. Бродского она считает гением. Убедив себя, она убеждает теперь других.
Два года спустя Бродский стал нобелевским лауреатом. Журналу "Огонек" на вопрос, была ли неожиданностью для него премия, Бродский ответил: "О ней говорили в связи с моим именем несколько лет. Хотя для меня она все равно неожиданность".
Томас Венцлова, друг Иосифа, передает его слова по поводу премии: "...я не чувствую себя нобелевским лауреатом. Чувствую себя просто исчадием ада — как всегда, как всю жизнь".
Как бы ни толковать слова поэта, который сам о себе говорит, что чувствует себя исчадием ада, смысловой фокус здесь не в самом инфернальном адресе, а во временном его параметре — "как всегда, как всю жизнь".
Главный венец, каким человечество увенчивает сегодня наиболее достойных из своей среды, уже возложен на главу избранника. Отрадное, но при том и нелегкое чувство груза, бремени, которое тяготит тело и душу, понуждает лауреата освободиться от всех покровов и представить себя в полной наготе. Толпа во все времена жаждала умиления перед своими кумирами в такой же мере, как и изобличения их: "Смотрите, я просто исчадие ада, как всегда, как всю жизнь".
Полностью статью читайте в очередном номере “Нашего cовременника”
"РОССИИ ВЕРНЫЕ СЫНЫ"
ЦЕНТРАЛЬНЫЙ ДОМ ЛИТЕРАТОРОВ
ОПОД "СЫНЫ РОССИИ"
6 декабря (вторник) в 18.30
в Большом зале Центрального дома литераторов
(Большая Никитская, д. 53)
состоится торжественная церемония вручения
литературной премии имени Александра Невского
"России верные сыны"
Лауреаты 2005 года:
Пётр КРАСНОВ (проза), Виктор ЛИННИК (публицистика),
Андрей ДЕМЕНТЬЕВ (поэзия), Николай СКАТОВ (честь и достоинство)
В церемонии участвуют:
Юрий Бондарев, Юрий Поляков, Леонид Бородин, Виктор Столповских, Владимир Бондаренко, Сергей Каргашин и др.
А также артисты:
Александр МАРШАЛ, Екатерина ГУСЕВА, Игорь ДЕМАРИН, Стелла АРГАТУ, ансамбль "ДЕННИЦА"
Ведущая — Анна ШАТИЛОВА
Вход свободный
Олег Кочетков ПАМЯТИ ОТЦА
ПРИЧАСТНОСТЬ
I
Шагая в колонне, он думал о ней,
О той, что родит ему сына,
А может, и дочку, а та — сыновей,
И вдруг, прямо под ноги — мина!
И — тьма, лишь задымленный вымах земли —
Всё то, что друзья увидали.
Ветра в этот день в отчем крае, вдали,
Ей больно лицо целовали...
II
Ветер равниною мчался,
Ночью в окно постучался.
Замерло сердце в тревоге,
Встала на вдовьем пороге,
Знобкая вся и босая,
Ветер собой согревая.
Видел лишь месяц двурогий,
Как он ласкал её ноги,
Грудь, под смятением ситца,
Как тормошил ей ресницы.
Ветер на зорьке умчался,
Запах полынный остался,
Стойкий, волнующий, горький.
Ну кто бы из нас не поклялся,
Что это был запах... махорки!
ПАМЯТЬ
Лежал в чистом поле, касаясь
Дыханием тяжким — заката.
Стонал, что-то вспомнить пытаясь...
Казалось ему, что когда-то
Он так же лежал, умирая,
В траве, на безлесой равнине,
И солнце пылало, сгорая.
И мысли о доме, о сыне
Вот так же под сердцем болели,
В предсмертную скорбь воплотившись.
И так же ромашки алели,
К дыханью его прислонившись...
И так же ресницы смежила
Тумана осклизлая стылость.
Лежал он, а в памяти живо
Вся жизнь перед ним проносилась:
Как в поле ходил за сохою,
Как верил коню да булату.
Он слева пошарил рукою:
"Где — меч?" И нащупал... гранату!
ЛУННЫЙ СВЕТ
Подоила корову, посыпала курам
И опять за околицу, к дрёмному логу...
С отрешённым глядит, с истомлённым прищуром
На туманную даль, на пустую дорогу.
Долго-долго глядит, и кусает травинку,
Задрожав, обмякает плечами крутыми,
И ладонью отряхивает слезинку,
И всё шепчет одно позабытое имя!
И уходит, почувствовав в горле першенье...
Подолом прошуршав по репьям и осоту.
И кидается, зная одно лишь спасенье,
