Владислав Крапивин - Струна и люстра
— Может быть, у него что-то с головой? Ну, это… психическое заболевание? — высказал предположение Валерик Кузнецов (кстати, будущий психиатр).
На лицах появилась надежда: если так, то хотя бы в какой-то степени Женьку можно оправдать.
— Да бросьте вы, — хмуро отозвался Саня Бабушкин (в ту пору уже курсант военного училища). — Заелся мальчик. Все ему стало привычно, неинтересно, захотелось в жизни «новенького»…
— Но не такой же ценой, — возразила Иринка Чеснокова.
В самом деле, случалось и раньше, что ребята, какое-то время состоявшие в отряде, потом, повзрослев, уходили и оказывались в сомнительных компаниях. Да, не часто, но случалось такое (незачем идеализировать и давнюю, и нынешнюю жизнь «Каравеллы»). Но никто из них не таил обиды на отряд и никогда не пытался вредить ему. Наоборот, бывало, сделавшись взрослыми, отслужив в армии, приходили по старой памяти в кают-компанию и на причалы, вспоминали, «как было тогда здорово и какие дурни мы были».
Как-то глухим осенним вечером несколько дышащих перегаром парней (из тех, кого «общественность» натравливала на «Каравеллу») обступили меня в безлюдном переулке. «Ну чё, писатель, поговорим без свидетелей?» И вдруг врезался в их окружение еще один, с яростным придыханием: «А ну отвали, сволочи! Нам кого лезете! Охренели, да?! — Раскидал несколькими движениями. А мне сказал, как давнему знакомому: — Иди, Слава спокойно. Еще сунутся, пообрываю гадам все на свете…
Оказалось, и правда знакомый. Бывший четвероклассник Юрик, которого я когда-то учил держать рапиру и ставить палатку. Недолго был в отряде, но, значит, что-то осталось в душе…
Впрочем, и у Женьки, видимо, что-то осталось. Однажды мы с ребятами увидели, как он, уже почти взрослый, остановился с двумя полупьяными дружками напротив отрядных окон (жил-то все так же неподалеку).
— Ты чего, Евгений? — спросил я (признаться, настороженно).
Он чуть улыбнулся (черт возьми, знакомо так):
— Да ничего. Детство вспомнилось…
Память детства не спасла Женьку. Скоро он за какие-то дела оказался в тюрьме. И — по разным сведениям — то ли умер там от болезни, то ли был убит сокамерниками.
Никто не стал убирать из отрядных альбомов Женькины снимки, вырезать из фильмов кадры. Да и невозможно. Несколько лет Женька был «наш», и никуда от этого не денешься. А потом… может, и правда болезнь? Какой-то сдвиг, заставивший мальчишку против воли забыть и бросить все, что раньше было дорого?
Таких горьких случаев за сорок пять лет отрядной жизни было несколько. Всего несколько на фоне в общем-то немалых славных дел, на фоне памяти о множестве замечательных ребят. А вот крепко сидят в голове, и печаль с годами не становится меньше.
Однажды (давно еще) ветеран отряда Алик Сидоропуло, иногда склонный к философским сентенциям, заметил по такому поводу:
— Оно как болячка на пятке у слона. Слон большущий, здоровый, крепкий, а болячка маленькая, но вот не дает покоя, и потому он больше думает о ней, чем о себе целиком…
Посмеялись. Но печаль, конечно, не исчезла.
Здесь сделаю отступление и коснусь темы, которой не раз (не без ехидной нотки) касались в беседах наши оппоненты. «Ну да, ваш отряд хорош, — говорили они, — Однако вокруг столько хулиганов, правонарушителей, по которым плачут спецшколы и колонии. Почему вы не работаете с трудными подростками?»
Отвечу сейчас так, как отвечал тогда, честно и с сожалением. Нам эта задача была не по силам. Окружавшая нас шпана была в основном старше по взрасту и достаточно прочно пропитана уголовной идеологией, агрессивностью, убеждением, что все хорошее достойно отторжения и осмеяния. Ребячья группа из трех десятков человек девяти-тринадцати и нескольких юных командиров вынуждена была жить в глухой обороне. Тем более, что и скандальные соседи, которым якобы мешали наши горны и барабаны, и даже школа склонны были поддерживать хулиганов, лишь бы «показать этим пионерчикам, что тута им не место…» Разный интеллектуальный уровень — с одной стороны корреспондентский отряд литературного журнала, с другой парни с дремучим сознанием, для которых выпивка и сомнительные похождения были основным содержанием жизни (какие уж там книжки!) — практически не оставляли точек соприкосновения.
Иногда нам удавалось оттянуть от этих компаний младших ребятишек, но не часто. С другой стороны, и «противник», бывало, наносил нам потери — вспомним те же истории с Женькой и Стасиком…
Чтобы перевоспитывать таких подростков, которые оторвали у нас Женьку, нужен был Макаренко с его системой жестких традиций, рожденных жизнью четко организованного замкнутого коллектива. Или знаменитая в шестидесятых годах «Бригантина» тульского журналиста Евгения Волкова. Женя создал эту организацию специально для «перековки» четырнадцати-семнадцатилетних ребят, «подверженных растлевающему влиянию улицы». Человек волевой, талантливый, твердый, он многого добился в своем деле. Но, разумеется, партийно-комсомольские власти усмотрели в его работе излишнюю самостоятельность, «отход от принципов» и не простили такого «отхода»…
Что касается нашей «работы с трудными», то оппонентам мы отвечали так: «Мы берем к себе маленьких ребят, которые трудными стать еще не успели. И стараемся, чтобы такими они не становились никогда». Так оно и было на самом деле. И в большинстве случаев получалось, несмотря на отдельные горькие эпизоды…
О честном слове
Вдруг спохватился, что начав рассуждать на тему доверия, увлекся и написал об этом больше, чем обо всем остальном. Видимо, потому, что доверие между сообществом и личностью — одна из главных составляющих в жизни коллектива (во как стал выражаться, будто в диссертации!). А печальные примеры — так это как бы «доказательство от противного». Ну и опять же — «болячка».
Мало того, хочется коснуться еще одного грустного случая, тоже имеющего отношение к вопросу о доверии (вопросу, кстати, непростому и даже опасному).
Есть у меня рассказ «Штурман Коноплев», совершенно документальный. Только имя главного персонажа в нем изменено, однако я таким его здесь и оставлю: Сережка Коноплев. Суть рассказа в том, как одиннадцатилетний штурман ребячьей флотилии, скучая на вахте, подрисовал в на фотоснимке в альбоме нескольким мальчишкам усы. Народ обиделся, стали выяснять, чьих рук дело. Командир потребовал: «Пусть каждый даст честное пионерское слово, что не виноват!. И Сережка вместе с остальными, с перепугу, дал такое слово: не я, мол. И почти сразу выяснилось, что все-таки — он.
Одно дело, когда обычное баловство, другое, когда ты даешь отряду честное слово и оно оказывается ложным (а в отряде пионерское слово ценилось ого-го как!)…
Все-таки пожалели Сережку, не исключили совсем. Но звания лишили и — самое тяжкое — потребовали снять галстук. За то, что нарушил общее доверие… И ходил Сережка неделю за неделей, мучаясь своей виной, пока однажды шквальный ветер не сорвал с отрядной мачты флаг. Сережка героически, рискуя, напрягая все силы, добрался до верхушки мачты и продернул в блок вылетевший фал. Делая это, он не думал ни о подвиге, ни о прощении, думал только о флаге. Но оказалось, что спустился на землю он уже с правом на прежнее штурманское звание и красный галстук.
Повторяю, что рассказ (невзирая на некоторую хрестоматийно-пионерскую назидательность) абсолютно достоверен. И, собравшись написать его, я даже спросил Сережку: можно ли рассказать эту историю, не обидится ли он? Сережка ответил в том смысле, что, раз оно так было, то обижаться нечего… И рассказ потом печатали неоднократно, включали во всякие учебные сборники, даже выпустили по нему диафильм.
Но через какое-то время (не сразу, через годы) меня стало грызть ощущение неправоты. Может быть, потому, что вдруг вспомнилась история из собственного детства.
Тогда у нас в пятом классе появилось увлечение «пистолетиками», сделанными из резинок и катушек для ниток. На уроках палили сухим горохом по чужим ушам и затылкам. Представляете, как весело было? Нам, конечно, а не учителям. Те пожаловались классной руководительнице. Она взялась за дознание. Тем, кто был «взят с поличным» пришлось каяться, но заподозренных оказалось больше, чем виноватых. Александра Ивановна вызывала подозреваемых к доске и требовала честного пионерского, что не стрелял. Те, кто был ни при чем, давали слово охотно. Но был среди них и виноватый (угрюмый белобрысый Владик, новичок), который тоже дал слово. Пробубнил, глядя в сторону. Слову его «классная» не поверила и вместе с другими стрелками «прописала» в стенгазете «За учёбу!». А наш принципиальный председатель совета отряда Генка Николаев сказал:
— Эх ты! Стрелял ведь, а слово дал. Тебя за это надо из пионеров…
Но никто не поддержал председателя (да он и не настаивал). А второгодник Сашка Шуров сумрачно возразил:
