Газета День Литературы - Газета День Литературы # 160 (2009 12)
Гренадская волость
в Испании есть.
Если, старшие годами, Есенин и тем более Клюев скоро распрощались со своими чаяниями о революции, то Шолохов и Васильев остались ей верны. Только вот Шолохов, чудом уцелевший в кровавой рубке всего русского, после "Тихого Дона" в основном пил горькую, а Васильева – погубили молодым.
Главным обвинением против Шолохова выставили его молодость: не способен-де был двадцатилетний провинциал написать "Тихий Дон". Клеветники говорили тогда о первой книге романа. Но ведь четвёртая книга превосходит по художественной силе, поэзии первую – а написана она была тридцатилетним и никаких белоказачьих "гениев" вроде Ф.Крюкова тогда уже и на свете не водилось.
Ну, а "Песня о гибели казачьего войска", написанная Павлом Васильевым в двадцать лет! Ярые, сочные, буйные, упругие, солнечные, печальные, жестокие… – кровь с молоком! – народные говоры-заговоры-погудки, где от лирического распева и поминального плача до молодецкого озорства и удали переходы во мгновение ока, как в пылающем огнём и силой казачьем норове. Напевшись на все лады, хмельно и трезво насытившись песней, о чём задумывается-заговаривает этот сказочный юноша-богатырь, которому смолоду дарована невиданная по разнооб- разию и мощи народная речь, а вместе с ней и властная, несокрушимая жажда жизни?
Кончились, кончились
вьюжные дни.
Кто над рекой зажигает огни?
В плещущем лиственном неводе
сад.
Тихо. И слышно, как гуси летят.
Слышно весёлую поступь весны.
Чьи тут теперь
подрастают сыны?
Чья поднимается твёрдая стать?
Им ли страною теперь володать?
Им ли теперь на ветру молодом
Песней гореть и идти напролом?
Чует, чует подспудно твёрдой стати певец, что рождённый владеть и страной, и словом, он одинок – как слишком живая мишень, и пули, невидимые пули уже летят в него откуда-то. Не оттого ли этот грустный, по сути, запевный вопрос у того, кто на молодом ветру песней горит и идёт напролом? И – брата по жизни он своего видит погибшего:
Синь солончак и звездою разбит,
Ветер в пустую костяшку свистит,
Дыры глазниц проколола трава,
Белая кость, а была голова,
Саженная на сажённых плечах.
Пали ресницы, и кудерь зачах,
Свяли ресницы, и кудерь зачах.
Кто её нёс на сажённых плечах?
Он, поди, тоже цигарку курил,
Он, поди, гоголем тоже ходил.
Может быть, часом и тот человек
Не поступился бы ею вовек,
И, как другие, умела она
Сладко шуметь от любви и вина.
Чара – башка позабытых пиров –
Пеной зелёной полна до краёв!
Вот он, тот ранней горечи запев "Прощания с друзьями", которое отрыдается семью годами позже, в канун собственной, преждевременной гибели.
И поэма эта, конечно, не песня – песнь. Как и у Шолохова "Тихий Дон" не роман – песнь. Песнь, она по разряду высокой трагедии, это поэзия в чистом виде. И слово в заглавие "Песни" найдено точное – гибель. Гибель не только казачьего войска – народа, языка, песни, жизни.
Ну вот… а кто-то так долго и нудно клевещет, что не могут на Руси быть молодые да ранние да удалые в слове. Что-де, как это так и кто дозволил: без университетской корочки и писательского стажа – напролом в классики? – Кто даровал сполна – Тот и дозволил.
И Шолохов, и Васильев сотоварищи – в общем-то весьма советские по убеждениям писатели. Почему же их сызначалу беспощадно гонит нахрапистая пролеткультовская орда? Зачем не верит на слово и не прощает таланту? Ну да, конечно, жажда власти, и денег, и круглой, белой, душистой, как калач, московской славы. Ну да, зависть, на которую никакой управы. Но ведь не только! Тут подсознательная, кровная, древняя и непримиримая вражда некоей генетической глубины и силы.
Как ни ставь вопрос, ответ один: слишком русские. Поскреби эдакого советского – и обнаружишь русского. А это и языческая широта в норове, и Христос в душе, и имперская воля, как избыток железа в горячей крови, текущей по жилам.
О, это загадка из загадок – как творец, кому назначено исполнить своё назначение, вернуть дар сторицей, вдруг взрывается изнутри, как солнце, выбрасывая в настоящее и в будущее созревшую в нём огненную энергию. Будто горстями он вырывает, выбрасывает из себя, из своей души запечатлённое словом живое пламя. И оно горит – и не сгорает, неподвластное времени. И он, несмотря ни на что, успевает сделать то, что назначено свыше.
В русской поэзии такими творцами были Лермонтов, Пушкин, Блок, Есенин, осуществившие себя до сорока лет. И – Павел Васильев…
С какой силой хлещет творческая энергия в тех, кому суждено рано умереть!..
Порой бывает до смертной тоски жаль, что так мало они пожили.
И ведь всё же что-то не сказалось словом. А это не сказанное – несказанное – ещё большая тайна…
В семнадцать лет с другом-ровесником, к тому же тоже поэтом, кинуло Пашку через всю Сибирь аж до Тихого океана. И тайга, и тундра на пути – и золотые прииски, и рыбацкие шхуны, и много чего другого в бродяжей молодой жизни. Словно бы душа его напитывалась русским простором, а память – русским словом, ещё свежим, сочным, незахватанным, незатёртым. Да так оно и было на самом деле – всей шкурой своей, всем сердцем он обязан был ощутить ту размашистую силу, что вела Русь по Земле от края и до края. Поэт – скорее по наитию, чем по сознательному решению – повторял путь своего народа. И, дойдя до Великого океана, хлебнув его студёной водицы, он будто бы оттолкнулся и устремился неудержимо с Востока на Запад, до сердцевины страны, до Москвы.
А по ходу, пока вызревала в нём эпическая мощь, разбрасывал, как пучки самоцветных искр, горячие и свежие образы в своих лирических стихах, напоённые ветром дорог и первозданностью пространства.
…Бухта тихая до дна напоена
Лунными, иглистыми лучами,
И от этого мне кажется – она
Вздрагивает синими плечами.
...Знаешь, мне хотелось, чтоб душа
Утонула в небе или в море
Так, чтоб можно было
вовсе не дышать,
Растворившись
без следа в просторе.
И азиатская степь, и сибирская тайга, и горы, и моря – всё разом запело в нём.
Рождённый на пограничье народов, земель, культур, он ощутил это пространство и его дух, всё их неразъединимое величье – как своё родное, как свою раскрывающуюся суть. Не отсюда ли его понимание Востока, сроднённость с жизнью и чаяниями степняков-казахов, сочувствие тому, чем живут сибирские племена, народы Туркестана? Не отсюда ли вольный ритм его стихов и поэм, их живое прерывистое дыхание и гуляющая в них ветром внутренняя свобода!..
О своём родном крае он уже в семнадцать лет понял:
Не в меру здесь сердца стучат,
Не в меру здесь и любят люди.
По естеству дара Павел Васильев сам, до последней кровинки растворён в русской стихии, в стихии живого языка: его напевности и силе, страсти и меткости, ярости и нежности, ласковости и озорстве, прямодушии и лукавстве, во всех бесконечных переливах и искристом разнообразии народного ума-разума, что запечатлены словом записанным и словом живым, бытовым, разговорным.
Корнила Ильич, ты мне сказки баял,
Служивый да ладный, вон ты каков!
Кружилась за окнами ночь, рябая
От звёзд, сирени и светляков.