Журнал современник - Журнал Наш Современник 2008 #10

* В связи с сокращением армии 425 сд была расформирована 26 июня 1945 года.

окончательно споила. Чтобы бесповоротно его охмурить, она, якобы совершенно голая, плясала перед ним на столе под музыку любимого Гитлером композитора Вагнера, после чего он шел и послушно выполнял любое ее задание. Именно через него в день юбилея дивизии в роту под видом французского ликера этой эсэсовкой-убийцей был подсунут бочонок метилового спирта. После отравления красноармейцев немка якобы тотчас бежала на Запад — она оказалась агентом нескольких иностранных разведок, — а командир роты был осужден Военным трибуналом. Число жертв, отравленных метиловым спиртом, в этих рассказах колебалось от 6 до 40 человек; также по-разному передавался в рассказах и срок наказания — от 5 до 10 лет, — впрочем, один лейтенант-артиллерист уверял меня, что якобы командир дивизии, приехав в роту и обнаружив десятки трупов, расстрелял ее командира прямо на месте…

ИВАН ПЕРЕВЕРЗИН

В глазах у неба ни соринки, — глядит на землю широко, и море теплое, как в крынке парное козье молоко.

Но я ни в небо, ни на море сегодня точно не вернусь, — объяла сердце пуще горя по Родине глухая грусть.

И свет зари, и звон березы, и ноты птиц на проводах, — сквозь подступающие слезы я берегу не на словах…

И грусти я не зря распахнут, — прикрыв глаза, как наяву, я чую всё, что Русью пахнет, где я, как русский, — весь живу.

ПЕРЕВЕРЗИН Иван Иванович родился в 1954 году в посёлке Жатай на берегу Лены. Окончил Финансово-экономическую академию имени Плеханова. Работал трактористом, прорабом, директором совхоза. Автор пяти стихотворных сборников. Член Союза писателей России. Живёт в Москве

Вновь выпил водки и сижу на берегу лесной стихии, — за деньги, не за так дышу озоном горьким ностальгии.

И в памяти встают опять

святые образы отчизны,

с которыми мне умирать

и воскресать для новой жизни…

Далёк назначенный предел! Но оттого вдвойне дороже и свет, которым я горел, и мрак, где я светился всё же…

Я здесь на время потому,

что лишь с большого расстоянья

я, разглядев, навек пойму

весь смысл высокого страданья…

И жить сейчас — как умирать, и умирать — как жить, покуда мы будем верою питать придуманное чёртом чудо…

А водки выпил я не зря, — чуть-чуть на сердце полегчало… И красная, как кровь, заря, почти что золотою стала.

Я, как котел, что перегрет, а клапан накрепко закрыт — вот-вот рвану, — и белый свет на небо самое взлетит!

Ау! погожих дней стога, и плавни с рыбою, ау! Пустынны, дики берега, огнем пожгло в лугах траву.

И только в бездне голубой

лишь месяц, будто сирый птах,

летит над горькою землей -

за взмахом взмах, за взмахом взмах.

От неба взгляд не оторвешь, и вслед за ним не полетишь… Как бы живешь — и не живешь… как бы горишь — и не горишь…

И существую так давно, — за что? Не ясно самому… Но так вокруг меня темно, что вижу я за тьмою тьму…

ТВОЁ ИМЯ

Едва смог выйти из тумана, как окунулся вновь в туман. В моей душе такая рана, куда там боль от старых ран!

Пусть эта рана ножевая, — но, кровью напрочь изойдя, мне не войти под кущи рая, чтоб разрыдаться, как дитя…

В аду сгорю я, чёртов грешник, за то, что от шальной любви построил вдруг такой скворешник, что в нём подохли соловьи…

Тогда ты в душу и вонзила свой нож, сгорая от стыда, что, видно, зря меня любила, — и не разлюбишь никогда!

Прости! Я слёз твоих не стою, но ими, а ничем другим, я рану, как водой, омою, — воскреснув с именем твоим.

Конечно, я тебя любил светло и раньше, но чтобы так — до смерти! — в первый раз. Ты мне была верна, я жил тобой без фальши. Но иногда, винюсь, запаздывал на час.

Всего на час один! Но этого хватало, чтоб ты могла душой, что ярче южных роз, кричать: подлец! подлец! я знала, знала, знала! И — плакать, не жалея светлых слез.

Заплаканы глаза. И — взора взор не ищет. Как долго? — я, мой Бог, не успевал считать, — поскольку был всегда обиды горькой выше и яростно спешил по новой все начать.

И открывались вновь полуночные двери, не в Рай — он запрещен, а в край любви святой… Как ты была нежна, как был я в страсти верен! И полнились сердца над бездною пустой.

Да, это наша жизнь! Верней, частица жизни. И дальше будем жить, покамест хватит сил. Но хочется мне жить, чтоб у судьбы капризной для счастья и любви мгновенья не просил.

Конечно, я тебя любил светло и раньше, но чтобы так любить — до смерти! — в первый раз. Ты мне была верна, я жил тобой без фальши, — но опоздал навек, а думал, что на час…

Снова пьют, и дерутся, и плачут, и — не знают сами, за что? — Жизнь случилась у всех, как удача, ну, а кто ее видел? Никто.

Я и сам бы до жути напился и подрался, не знаю лишь — с кем… Пусть я позже немного родился, но живу среди тех же проблем…

Злые рожи торчат отовсюду, — страшно взгляд их поймать на ходу, ну а в этом я вижу — иуду… Не пойму, как с ума не сойду.

Все же можно себя пересилить, и — спасение есть у меня — верить в Господа, верить в Россию, верить в солнце грядущего дня.

Прогорает наш век короткий, — но на время в нем так хорошо… Эх, плесну-ка себе крепкой водки — и как выпью, плесну-ка еще…

Объединились, чтоб, как волки, наброситься и — растерзать! Но в добром слове больше толку, чем в кулаке, ядрёна мать!

Посмотрим через время оно, что будет с вами, господа, когда настанет власть закона и вас забудут — навсегда.

А ведь могли бы честь по чести прийти с повинной, как друзья. Но нынче что-то делать вместе мне с вами ну никак нельзя!

Потомственные верхогляды, — вы подлым сердцем не учли — не то далёко, что не рядом, а то, что рядом, как вдали…

Прощайте! И не обольщайтесь, что вас минует судный час, везде и всюду, так и знайте, возмездья кровь моя на вас!…

Ax, что за птичьи посиделки с утра до ночи — запоёшь! А тут ещё мелькают белки, в просветах золотые сплошь.

Заметно округлились почки, — вот-вот однажды поутру неслышно выстрелят листочки и развернутся на ветру!

Уныло-скучные виденья заменит сказочный пейзаж, — как будто всюду по селеньям пройдёт Господний карандаш…

И мы с тобою в одночасье, отринув злую боль души, с зарёй отправимся за счастьем в забытой до поры глуши.

Цвети, взлетай, весна родная, расправив над землёй крыла, — чтоб даже туча грозовая рассветным счастьем изошла!

В осеннем солнечном лесу ещё вчера — листва вовсю на ветках сумрачных звенела… Сегодня лишь один листок висит, как стойкости урок, и до него нет ветру дела.

О, жизнь, когда-нибудь и мой срок подойдёт вдруг стать золой или обычным чёрным тленом. Не потому ль я так держусь за этот вросший в камень куст, — аж на руках бугрятся вены.

ЮРИЙ ЩЕРБАКОВ

Лихие времена -

Что водка без закуски.

Расхристанной душе

Ядрёный хмель — во зло.

Прости меня, земля,

Что я остался русским,

Что нам с тобой вдвоём

Вот так не повезло.

Что горький жребий наш -

Нерусская удача,

Что пропили свою,

Которой — грош цена,

Что незачем мостить

Нам, грешным, стену плача

Готова ею стать

Не каждая ль стена!

Прости меня, земля,

Что я не стал героем,

Что память занесёт

Забвения песком…

А только день придёт,

И раскопают Трою.

www

ЩЕРБАКОВ Юрий Николаевич родился в 1956 году. Коренной астраханец. Автор четырнадцати книг стихов, публицистики, переводов, исторического романа "Да будет твердь". Лауреат Всероссийских литературных премий имени Василия Тредиаковско-го и "Традиция". Председатель Астраханского отделения Союза писателей России