Чарльз Сноу - Портреты и размышления

Для каждого, кто хочет узнать творчество Олдингтона, — это произведение, с которого можно начать и каким можно закончить знакомство. Потом можно взять «Сон в Люксембургском саду» и пролистать «Образы желания». Это лучшие из его стихов. Из литературно-критических статей и эссе для начала лучше всего взять «Романские лирические стихи», «Вольтера» и «Artifex». Из прозы — «Все люди — враги» и «Дороги к славе». А когда вы прочтете эти книги, вам, несомненно, захочется прочесть все другие его произведения.

Мне остается только пожалеть о том, что мне не удалось написать такой очерк об Олдингтоне, который заставил бы множество новых читателей прочесть его книги и испытать то наслажденье, какое не получишь ни от какого другого современного писателя.

Творчество Троллопа{ˇ}

Троллоп{51} был хорошим и интересным человеком, но мы едва ли что-либо о нем знали бы (уж во всяком случае, гораздо меньше, чем, например, о сэре Генри Тейлоре{52}), если бы он не написал своих книг. И теперь пора поговорить о них.

Критики и в его время, и позже никогда не чувствовали себя с Троллопом уверенно и обычно укрывались за неловкой снисходительностью, точно похлопывая его по плечу. На протяжении его творческой жизни, продолжавшейся почти сорок лет, о нем писали много. Иначе и быть не могло: как-никак он написал сорок семь романов, а на страницах викторианских журналов и газет — «Спектейтора»{53}, «Сэтердей ревью»{54}, «Таймс»{55} и прочих — места более чем хватало. Их литературные обозреватели чаще всего были неглупыми и образованными людьми. Но они недоумевали.

Эти романы — во всяком случае, большинство их — явно доставляли читателям удовольствие и, возможно, были превосходны… Но почему? В них не хватало «воображения» — качества, которое люди нетворческие, по-видимому, всегда ищут у людей творческих. Троллоп не преображал жизнь, как ему следовало бы делать, по мнению даже тех, кто его хвалил, вроде Р. Х. Хэттона в «Спектейторе». Его критики обладали редким дарованием не замечать его поистине редкого дарования. Распознать это дарование было дано только собратьям — писателям очень высокого ранга — Генри Джеймсу{*}, а главное, Льву Толстому (который, хотя ни читающая публика, ни сам Троллоп этого не знали, чрезвычайно им восхищался).

Однако было бы неверно думать, будто отзывы в прессе при его жизни были неблагоприятными. Скорее в них звучала некоторая растерянность, а иногда они словно нисходили с горних высот. Книги Диккенса обычно встречали восторженный прием, доходивший до безоговорочного преклонения. (Существует легенда, будто Диккенса однажды выбранили в рецензии, и с тех пор он вообще перестал их читать. Это чистая фантазия. Диккенс очень ценил хвалебные отзывы и принимал некоторые меры, чтобы ими себя обеспечить.) Теккерей, а также Джордж Элиот{57} получали свою долю безоговорочного восхищения, в котором Троллопу было отказано вовсе. Тем не менее почти все время критика относилась к Троллопу серьезно и в целом очень благосклонно. Резко враждебные статьи — например, по поводу романов «Как мы теперь живем» и «Премьер-министр»[3]{*} — начали появляться, когда ему было около шестидесяти лет и время успеха осталось уже позади.

История литературы порой бывает не лишена приятной иронии: в тот момент, когда английские литературные критики встретили «Премьер-министра» презрительным пренебрежением (худших отзывов он не получал ни на одну из своих серьезных книг, хотя теперь она причисляется к лучшим из них), Толстой о том же самом романе отзывался с восторгом: «Троллоп убивает меня своим мастерством». В это время Толстой работал над «Анной Карениной», и, как показывают письма того времени, его очень заботила «важная вещь». Что это за вещь, будет сказано ниже. Толстой знал о ней больше любого другого писателя[4].

Этот период непопулярности Троллопа в Англии тем не менее не был непрерывным. Существует убеждение, будто еще задолго до смерти он начал стремительно утрачивать прежнюю репутацию. Вероятно, это верно в отношении интеллектуальных кругов, но по отзывам в прессе ничего подобного заметить нельзя. «Дети герцога»{59}, опубликованные, когда ему было шестьдесят пять лет, заслужили не меньше благодарных похвал (такую ноту всегда можно распознать: люди неспособны скрыть ни удовольствие, ни его отсутствие), чем любая из его книг, написанных за двадцать лет до этого. Похвалы эти, кстати, были вполне заслуженными[5].

Хотя критики делали, что могли, они недоумевали, так же как поколением раньше французские критики недоумевали из-за Бальзака. И по обыкновению, недоумевая, они придумали ярлык. Троллоп — фотограф, что само по себе и неплохо, но не относится к сфере высокого искусства. Его можно уважать за точную зарисовку различных кругов общества середины прошлого века: духовенства (эта бирка так и болталась на нем до самой смерти), политиков, аристократии, чиновничества, помещиков — весьма значительной части викторианского привилегированного мира, хотя и не всего его в целом, примерно от средней буржуазии до крупных землевладельцев.

Ну, в определенной степени это верно или, во всяком случае, не так уж вопиюще неверно. Троллоп действительно был на редкость точным и въедливым наблюдателем. Эту Англию он видел постоянно и умел извлекать максимум из того, что видел. Ему была свойственна мягкая терпимость, и он интересовался тем, что видел, а не своей точкой зрения на то, чем этому следовало бы быть. Он обладал здоровым аппетитом к реальности. Другими словами, у него был вкус к фактам, и он извлекал из них большое удовлетворение. В какой-то мере он, подобно архидьякону Грантли{60} — хотя это сходство и обманчиво, — наслаждался суетностью суетного мира.

И это наслаждение он испытывал бы всегда и везде, где бы ни жил. Мышиная возня в какой-нибудь сектантской молельне, окажись он ее свидетелем, доставила бы ему не меньше удовольствия, чем интриги барчестерского соборного духовенства{61}. Говоря пышным языком былых времен, он питал слабость к физиогномическим чарам материального мира.

Но мир этот он наблюдал вовсе не как частный сыщик. Тут критики просто не распознали того воображения, которого, по их мнению, ему не хватало. Механизм государственной службы он знал, разумеется, по личному опыту, и его рассказы о ней — самые точные из всех, какими мы располагаем. Его непосредственное знакомство с политикой, хотя он довольно близко знал второстепенных политических деятелей вроде сэра Генри Джеймса (не путать с наиболее тонким критиком Троллопа в XIX веке!), ограничивалось неудачной попыткой выставить в Беверли{62} свою кандидатуру в парламент от либеральной партии. Это не мешает ему изображать внутренний мир, побуждения и поведение политиков (в отличие от набросков политических идей, которые сами по себе его не слишком интересовали) с большой верностью и в общем тоне и в подробностях — так, во всяком случае, считают опытнейшие современные парламентарии[6].

Такую же верность мы находим и в изображении церковного мира, хотя, как уже упоминалось, тут он допустил один-два чисто формальных промаха. Не менее точно воспроизведен и распорядок жизни в домах знатнейших аристократов — как нам говорили люди, которые сами выросли в таких домах[7]. А ведь Троллоп в лучшем случае мог побывать там только с кратким визитом (о чем никаких прямых свидетельств не сохранилось), да и то лишь когда стал знаменитостью и уже точно описал, как жили Паллисеры{63} в подобном доме.

Таким образом, мы можем считать, что получаем в его книгах совершенно точные данные о людях, вращавшихся в различных слоях общества в период между 1850 и 1880 годами. И более точных данных в настоящее время не существует. Однако если Троллоп был фотографом, то весьма странным — ведь, как мы только что убедились, он нередко практически не видел фотографируемого объекта.

Впрочем, его такое определение не задело бы. Он лучше кого бы то ни было знал, что это изображение общества было второстепенной, пусть и существенной частью того, чего он стремился достичь. Однако он был и очень скромным, и очень реалистично мыслящим человеком. «Приобрести известность, быть Энтони Троллопом — пусть это и не так уж много» — вот предел его надежд. Если его современники видели в нем хотя бы фотографа общественных нравов, этого было достаточно. Такой писатель, как он, мог считать себя счастливым, если признание получала даже ничтожная доля того, к достижению чего он стремился. Он, наверное, был бы чрезвычайно поражен и обрадован, если бы узнал, что сто с лишним лет спустя продолжает быть известным как фотограф общественных нравов. Ибо именно этим исчерпывается значительная часть его славы (и, несмотря на усилия блистательных молодых критиков в Америке{64}, так оно и останется, пока у читателей не выработается особая чуткость).