Лев Данилкин - Клудж. Книги. Люди. Путешествия
– И чего?
– Полгода ничего, а потом она меня застукала – чуть в обморок не упала.
В «Общаге-на-Крови» типично ивановский сюжет: как общага (парма, Чусовая, школа) перемалывает слабые личности – и обтесывает, ограняет настоящие алмазы. Выживает тот, кто идет своим путем до конца, но при этом разделяя общую судьбу и любя место, куда тебя занесло. Место Иванов, как всегда, запеленговал очень точно. Общага – идеальное, с точки зрения ментальности русского бытия, пространство – с житьем «по совести» и размытыми границами личности. Это и храм, и лупанарий, и обсерватория, и тюрьма, и университет, и деревня, и крепость.
– Так ведь, Лев, общага, не мудрствуя лукаво, – это и есть Россия, – растворяясь от смущения в облаке явовского дыма, говорит Иванов. – Странно, что никто из писателей не использовал эту метафору раньше.
– Смотрите, – вдруг говорит он. – Это Башня смерти; ходят слухи, что там при Сталине мучили и расстреливали. НКВД вроде там хозяйничало.
Я высовываюсь из окна, и встречный КамАЗ тут же чуть не сносит мне голову.
– На самом деле ее построили в конце пятидесятых, но это никого в россказнях не останавливает.
Я разочарованно закручиваю ручку стеклоподъемника.
– А вот тут мы вчера вечером, когда от вас из гостиницы ехали, мертвяка нашли.
Я ахаю и верчу ручку в обратную сторону.
– Сбил кто-то, он и валялся на дороге. – И тут же: – Джузи, ты кретин, нам надо было на эту улицу.
– Лелик, я только кручу баранку. Ты же сказал – прямо.
– Короче, сорок минут над ним стояли, – возвращается к теме Иванов. – Потом к ментам еще ездили. – И опять: – Джузи, но ты ведь знаешь: к музею – налево.
– Езди сам. Приехали.
– Единственное, что отличает наш музей в лучшую сторону от всех остальных провинциальных музеев, – отсутствие восковых фигур, – говорит Иванов и тут же задевает ногой рекламный щит, на котором написано: «Добро пожаловать на выставку восковых фигур». Он закусывает губу и хмурится, а после того как старуха на входе приветливо спрашивает нас: «Вы на восковые?», замолкает окончательно. Похоже, он довольно обидчивый.
В местном краеведческом музее сегодня (и всегда) дают мамонта, друзы (сростки) хрусталя и посох Стефана Пермского, которым в «Сердце пармы» епископ Иона треснул какого-то князька; есть здесь и комбинезоны лукойловских рабочих.
В галерее, ближе к концу экспозиции, Иванов оживляется и даже, в очередной раз усомнившись в способности Джузи к эстетическому восприятию, подтибривает шутку из «Географа»:
– Да он не отличает Тинторетто от амаретто. – И ко мне: – Помните фильм «Иван Васильевич…», когда они бегают по стенам Ростовского кремля и Бунша плюхается рядом со скульптурой какой-то? Такой типа заморенный, уставший, да?
– Ну.
– Так эта скульптура – пермский бог.
Пермские боги выставлены на самом верху. Существа удивительные – раскрашенные деревянные идолы (фигурки Христа) с характерными коми-зырянскими этническими чертами в лицах. Некоторые висят на крестах, многие сидят, в том числе в знакомой гайдаевской позе.
– Разумеется, это анахронизм, в Московской Руси их не могло оказаться, тем более в шестнадцатом веке – их делали с восемнадцатого. Так что это загадка – как они туда попали у Гайдая?
Такая же загадка есть и у самого Иванова: в «Сердце пармы» епископ Иона сжигает на костре именно этих языческих иисусов – а там дело происходит аж в XV веке.
– Пермские боги, разумеется, местный курьез, но, – поднимает палец Иванов, – не то чтобы копеечный. Когда в семидесятых в СССР привезли «Джоконду», единственное, что Лувр согласился взять в залог, были пермские боги.
Сверху, с лестницы, видны восковые Иван Грозный, Ермак и Екатерина. Интересно, скоро ли присоединится к этой компании худющий тип в жилете, серьезных очках, с залысиной и не то короткой бородой, не то запущенной небритостью.
«…Могу организовать поездки за город, каждая из них – на весь день, потому что все очень далеко», – писал мне Иванов в предуведомительном электронном письме, и не врал: парма – это прежде всего очень большие расстояния между совсем небольшими достопримечательностями. Мы едем четвертый час, и конца не видно.
– Пуговицы в ряд! После каждой строчки надо вставлять «пуговицы в ряд», – наставляет брата Иванов, только что купивший в придорожном кафе «Шахраз» 100-песенный диск «ВИА 80-х». Теперь он пытается проделать комический трюк с песней «У солдата выходной», или как там она называется. И от улыбок девичьих все пуговицы в ряд! – поет он.
Еще через час я со своего заднего сиденья слышу, как двужильные братья обсуждают, нет ли прямой выгоды прицепиться к тому грузовику, что едет впереди, чтобы не тратиться на бензин. Рентабельность предприятия зависит от того, сколько будет стоить трос, где взять гарпун и надо ли держать при этом свой двигатель на холостых…
– А как отвязываться?
– Чухан ты, пистон ставишь, взрываешь его в нужный момент, трос и расцепляется!
Дальше идем пешком.
– …например, на скалы горы Ур-Мань-Кур, где я в «Золоте» поселил дырника Веденея с сыном-сатаненышем.
Проклиная дырника, сатаненыша, их автора и себя, купившегося на предложение, я пыхчу как паровоз, насилу успевая за шагающим впереди с вечной сигареткой Ивановым, который нащупал скрытую под снегом тропинку и не уклоняется ни вправо, ни влево. Это важно – ступишь в сторону и тотчас же провалишься по грудь, такие вещи можно понять только эмпирически.
В «Золоте бунта» Ур-Мань-Кур поражает Осташу: он впервые видит там скалы прямо на вершине (614 метров, между прочим), вдали от реки. Скромных размеров скальные обнажения – в самом деле довольно живописные – описываются в романе как «чудовищные утесы». Любопытно было бы посмотреть на реакцию Иванова, который не был за границей, если бы он увидел каменные грибы Каппадокии, котловину Лох-Несса и остров-монастырь Мон-Сен-Мишель. Стал бы он после этого говорить о «вогульском колдовстве», которое якобы источают эти продукты ветровой эрозии?
У Иванова – инстинкт родины; думаю, если б его высадили на льдине, он и там обнаружил бы вмороженную в прозрачную глыбу многовековую историю и влюбился в нее. С другой стороны, попробуйте приставить Иванова к чужим пейзажам – получится гном с открыток в «Амели»: не стыкуется. Видимо, есть такие честные однолюбы, мир которых родиноцентричен, и они не чувствуют себя обделенными. Как так? Так, как сказано в «Парме» про Чердынь в осаде: «Весь окоем словно бы медленно, тихо вращался вокруг Чердыни, врытой в землю, будто кол».
Парма Иванова – такое же географически-природное понятие, как вересковые пустоши Бронте или озерный край Вордсворта. Не тайга и не русский лес, а особое, со своими вогулами и муравьями в золотых лапоточках непролазье, кипящая биосферная магма; сверху, с Колпака, как еще называют Ур-Мань-Кур, понимаешь, что тут есть один пикантный момент, не очень понятный по книге: это водораздел, граница Европы и Азии – Осташа мечется между двумя континентами. Где-то тут, у дырника, по идее (по идее Иванова), должен бы проходить Гринвичский меридиан. С другой стороны, это место не столько пограничное, сколько отменяющее границы. Чусовая – единственная река, пробившая Каменный пояс и почти что соединившая Обский и Волго-Камский бассейн; река между Европой и Азией, севером и югом, тайгой и степью, океанами и континентом.
Бывший сплавщик Веденей стал дырником, чью душу потеряли истяжельцы, и теперь он контролирует вогульских лешаков. Иванов божится, что слух о том, будто половину своих диких слов он выдумывает, – вранье, и ссылается то на диалектический словарь, то на Мамина-Сибиряка, то на некий «Лесной словарь» 1906 года, откуда почерпнул всю судостроительную лексику: «льяло», «потеси», «отуром»; ну, разве что признается в том, что обогатил русский язык словом «истяжельство» (раз уж пришлось с нуля придумывать весь этот раскольничий толк). Между прочим, пресловутый «лингвистический шок» от «ушкуйников» и «хумляльтов» – скорее фикция. Во-первых, потому что на самом деле всех этих архаичных реалий и диковинных слов не так уж много, во-вторых, в русском языке есть запас прочности, позволяющий поглощать заимствования от «иттурмы» до «мягкого дискаунтера». Иванов как раз показывает, что русская матрица сильнее и что она, и только она, свойственна этому пространству, – так исторически сложилось.
Помимо дырникана Ур-Мань-Куре проживает и малой, он же сатаненыш, – существо «с щучьими зубками», при попытке к бегству цапнувшее Осташу за руку. Любопытно, однако, не устройство челюстного отдела молодого дикаря, а реакция его жертвы: Осташа «обеими руками поднял кол над ямой и уронил его прямо на голову малому. Под комлем что-то хрипнуло, пискнуло. Осташа перехватил кол и принялся бить им по мальчишке, словно трамбовал. Когда под колом уже зачавкало, Осташа остановился и заглянул в яму. Голова мальчишки превратилась в кровавую, грязную, волосатую лепеху, облепленную желтыми березовыми листьями». Начать с того, что не очень понятно, с чего вдруг такая жестокость, ну что такого сделал этому амбалу семилетний мальчик? И это, конечно, сильный пассаж для человека, который работал в системе школьного образования.
