Наталья Иванова - Скрытый сюжет: Русская литература на переходе через век
Конечно, и она не избежала увлечения идеологией, публицистикой, пафосом; конечно, у критиков были проблемы, связанные с тем, что критики опять, как и в середине XIX века, стали публичными фигурами… Их (нас) стали знать в лицо. А это всегда не просто — у иных «темечко не выдержало», и они стали относиться к себе с титаническим самоуважением — и неуважением к «другому».
Но таких было немного.
Литературы. Объяснение сему множественному числу см. выше.
Массовая литература. Она-то и вторглась на территорию, где еще дотлевали идеологические пожарища. И властно потеснила — и тех, и других. Ей, собственно, нет дела до идеологии. Хотя — как посмотреть. У нее, у массовой литературы, торжествует, с одной стороны, идеология рынка. А с другой — сама массовая литература постсоветского времени есть, на мой взгляд, последний и заключительный этап соцреализма. Возьмем Маринину — самый успешный пример массолита. Следователь Каменская — чудесный человек, замечательными качествами наделенный. Гуманистка, товарищ и друг, верная жена, скромная и обаятельная женщина, носит старенькие джинсы; правда, любит кофе (это — качество) и не любит готовить (это — для утепления образа — недостаток). Горит на работе. Знает и любит свое дело. Борется за светлое и прекрасное, противостоит злому и нехорошему. Побеждает темные силы, действующие в нашем обществе в наше сложное время.
Массовая литература не виновата в том, что Настоящая Серьезная Литература теряет своих читателей. У каждой — они свои. Демократия вульгарна, она не могла не принести на своих крыльях любовный роман и мыльную оперу.
Мемуары. Жанр-лидер.
Ностальгия. Потому как на месте идеологических схваток, битв и пожарищ ничего, кроме бурьяна, не выросло, публика заностальгировала. По всем каналам ТВ сначала робко, а потом все сильнее и сильнее пошли советские фильмы, рейтинг которых возрастает с каждым месяцем. Я, которая их никогда раньше не видела, прошла за последние годы «ликбез». Постмодернисты попытались на этой почве отстебаться, но «Старые песни о главном» смотрели не из-за их отвратительного кривлянья, а из-за старых песен, которые все с удовольствием вспомнили. Наступила эпоха ностальящего («Старый телевизор», «Старая квартира», «Помню… люблю…», «В поисках утраченного» и т. д.). Дело кончилось апофеозом — пышной демонстрацией-юбилеем «Семнадцати мгновений весны» с двухсерийным послесловием, выполненным в жанре восторга: Юлиан Семенов был назван утонченным Леонидом Парфеновым великим писателем XX века.
Вот вам и результат.
О. О чем только литература не писала за отчетный период, нарушая все табу. Нарушила. Несла околесицу. Вышла за околицу. Укусила себя за собственный хвост.
О чем писать-то будем?
Ответ. Не дает ответа.
Презентации.
Премии.
Перформанс.
Их становится все больше, когда размеры влияния литературы все уменьшаются. Они создают иллюзию кипящей литературной жизни, хотя презентируемые книги выходят тиражом от 100 экземпляров для дарения друзьям и родственникам.
Реабилитация. Очень много текстов были реабилитированы в глазах советской общественности. Хотя они вовсе в этом не нуждались. Пастернака торжественно восстановили в Союзе писателей. Реабилитировали Набокова. И кто все это делал, кто с важным видом комментировал…
Так нам и надо.
Сталин. Хочется написать такую работу: образ Сталина в советской, антисоветской и постсоветской литературе. Жаль, времени пока нет.
Тираж. Раньше говорили: «вышел в тираж» — значит, кончился. Теперь наоборот: журналы вышли в невероятные тиражи в эпицентре «перестройки», достигли миллионов экземпляров, страна превратилась в читательскую конференцию, казалось, что так будет и впредь.
Тиражи современной литературы более чем скромные. Те издания, которые появились «на новенького», например, «Новое литературное обозрение», изначально не гнались за тиражом, и правильно делали.
Ультимативные заявления, с которыми союзы писателей выступали по отношению друг к другу. Нет комментариев.
Фабула. То, чего так не хватает современной изящной словесности (так же, как и сюжетов).
Факты. Ими замечательно распорядилась литература нонфикшн: Светлана Алексиевич на основе фактов и интервью создала свой особый жанр. Пока, на мой взгляд, недостаточно оцененный критикой.
Фикция. См. графоман.
Хвастовство. Отличительная черта многих современных русских писателей: чем хуже пишем, тем больше хвастаемся своими невероятными достижениями. В связи с этим хочется напомнить, что критика и самокритика остаются ведущими силами нашего общества.
Эзопов язык. С ним расстались без сожалений, — а зря. Прямоговорение не привело к новым достижениям: прямая речь правдива и искренна, но из правды и искренности не обязательно рождается новая литература.
Юмор (и сатира). Юмористы (и сатирики) заняли площадку, освобожденную серьезными писателями. Они критикуют власть — и подыгрывают ей. Они пользуются успехом, их знают в лицо. С 16-й полосы «Литгазеты» юмор переместился в 206-ю комнату, и теперь Горбачеву важно на презентации своей книги присутствие Клары Новиковой, а не Василя Быкова; а Ельцину или Примакову ближе Григорий Хазанов, нежели Григорий Померанц.
Насчет Путина не скажу. Просто — не знаю.
Я. За отчетный период, пройдя через соблазны и искушения уйти в другие виды деятельности…
На сегодня — всё.
Жизнь и смерть симулякра в России: 2000
Странные вещи случаются в нашей жизни. Казалось, были отделены мы от всего цивилизованного мира больше, чем Великой Китайской стеной и железным занавесом вместе — малым знанием, недообразованием, недостатком информации, невежеством, если уж быть совсем откровенной. Но ведь и сегодня, положа руку на сердце, состояние писательских умов оставляет кое-чего желать. Называясь литераторами, не утруждают себя просвещением; вроде даже с доблестью, с неким щегольством писатели заявляют, что книг на иностранных языках, да и по-русски, читать не любят (анекдот о чукче-писателе до сих пор актуален), на выставки, концерты, в оперу и т. д. не ходят — в крайнем случае, на вернисажи, чтобы встретить кое-кого из нужных людей.
И вдруг — в этой массе литературной полуобразованщины начинаются движения и брожения, отчасти совпадающие с тем, что происходит за пределами отечественной словесности. Начались эти явления еще во времена запретов, но и в более свободные времена — десятилетие 90-х — быстро расцвели, достигли определенных успехов. А потом, надо сказать, достаточно быстро привяли.
Что я имею в виду?
А то, о чем поведал в предисловии к своей книге «Постмодерн в России» (М., 2000) Михаил Эпштейн.
Автор ссылается и на свой опыт — на свою «личную историю», — когда заключает, что «история российского постмодернизма, в узком смысле, как обаятельного термина и зовущего направления, была ошеломляюще бурной и краткой». Рамками истории постмодернизма Эпштейн ставит две своих статьи: статью 1991 года — «После будущего. О новом сознании в литературе», и 1996 года — «Прото-, или конец постмодернизма».
За перечнем имен и фамилий отсылаю любознательных к еще одной любопытной книге, также посвященной таинственно зародившемуся на нашей почве постмодернизму и, кстати, написанной тоже за пределами нашего царства-государства, как и труд Михаила Эпштейна, но не в США, а в Беларуси — монографии Ирины Старопановой «Русская постмодернистская литература» (М., 1999). Именной указатель — с краткими справками об авторах-постмодернистах — есть и у Эпштейна, но его охват меньше, его глаз избирательнее, чем у Старопановой (недаром подзаголовок обозначает жанр ее книги как «Учебное пособие», предназначенное «для студентов, аспирантов, преподавателей-филологов и учащихся старших классов школ гуманитарного профиля»). Список цитируемых Старопановой источников приближается к полутысяче; отдельно следует сопоставимый перечень «постмодернистских текстов» (а еще — именной указатель и указатель терминов).
Предметно-тематический указатель Эпштейна можно сравнить с указателем терминов Старопановой, чтобы видеть и отличие, и сходство: предмет у обоих все-таки несколько отличается — чем? Не только тем, что Эпштейн как активный деятель и участник процесса историчнее и социальнее. Поэтому у него в предметно-тематическом указателе есть «гласность», «идеология», «идея», есть «Восток и Запад», есть «будущее», «время», «история». Все перечисленные «гнезда» отсутствуют в указателе Старопановой. Зато у нее есть (отсутствующие у Эпштейна) «гибридизация и гибридность» с сопровождающими их «гибридно-цитатным языком симулякров» и «гибридно-цитатным персонажем», есть «гниение стиля» и «истерика стиля», «дивергентная субкультура» и «децентрация». У Эпштейна присутствует «еврейский вопрос» — зато у Старопановой есть «женская» культура. Видно, что Эпштейн идеологичнее — он ввязался в нашу постмодернистскую историю со всеми ее обертонами еще, можно сказать, накануне родов. Более того, был одним из родовспомогателей — да и сам, если он простит мне это выражение, «рожал» этот самый постмодернизм. Конечно же, непосредственный участник как комментатор и теоретик отличается от комментатора, пишущего об уже состоявшемся явлении вне личной вовлеченности.
