Москва рок-н-ролльная. Через песни – об истории страны. Рок-музыка в столице: пароли, явки, традиции, мода - Марочкин Владимир Владимирович
Во-первых, у него возникла тяга к совсем другой музыке. В 1990-х Крупнов практически полностью ушёл от стилистики старого «Обелиска» и стал сочинять музыку в стиле фанк-металл. Новые композиции получались одновременно и отвязные, и трагические, они являли собой смесь лирики и пародии, плюс что-то клоунское появилось в его музыке – всё это как нельзя более точно передавало атмосферу лихого и бесшабашного десятилетия.
Борис Зосимов, основатель легендарной фирмы BIZ Enterprises, почувствовав коммерческую состоятельность группы, предложил Крупнову записать англоязычный альбом, который он хотел показать западным продюсерам. Для записи альбома «Обелиску» выделили две ночи на студии, располагавшейся в ДК имени Русакова, что в Сокольниках. Алексис в этот момент оказался на даче, а поскольку студийное время ждать не любит, то было принято решение, чтобы все гитарные партии записал Василий Билошицкий…
…Две ночи напролёт музыканты с воспалёнными от усталости глазами записывали и сводили этот альбом. Запись была названа «One More Day», русских текстов в ней не было, сочиняли сразу англоязычные тексты, большую часть из которых написал Костя Савченко, часть – Толик, а кое-что они сотворили совместно.
Русские тексты появятся уже после августовского путча: «Perfect Day» превратится в «Дорогу в никуда», «Stop The World (I Wanna Get Off)» – в «Дом жёлтого сна. Часть первая», «Who Cares» – в «Убей их всех», «The War», разумеется, в «Войну», «City’s On Fire» – в «Город в огне», а «One More Day (Day Is Gone, You’re Still Alive)» – в «Ещё один день». Долгое время Толик никак не мог придумать русский текст к песне «Better Be High», лишь в 1994 году она превратилась в «Новую жизнь».
«One More Day» – это полноценный, состоящий полностью из нового материала альбом. Зосимов действительно отправил его в США, где запись вызвала интерес у многих продюсеров, но проект так и не был реализован. Почему? Ответ на данный вопрос не получен до сегодняшнего дня…
Во-вторых и в-третьих, весной 1991 года у Крупнова резко поменялся круг общения, да и жилище он сменил. Спустя буквально месяц после рождения второго сына Толик расстался с Машей, уставшей бороться с фатализмом мужа, и переехал из квартиры на Солянке обратно к маме, на проспект Мира.
«Оторваться от Крупнова было очень тяжело, – говорит Маша, – но тут надо было выбирать: либо всё для него, либо – для мальчиков. И я сделала выбор, конечно, как всякая мама: всё для мальчиков…»
К тому времени Крупнов уже познакомился с Алиной Волокитиной, и, когда она вернулась из Германии, где навещала своих родителей, Толик встретил её в аэропорту и решительно заявил:
– Чемоданы не распаковываешь! Едем жить к моей маме!
«Я впервые увидела его на фестивале „Монстры рока” в „Крыльях Советов”, когда он ещё в „Шахе” играл, – вспоминает Алина. – Явление группы „Шах” народу очень забавно описала журналистка Настя Рахлина, вдова Башлачёва: вокруг ходили парни с жидким хаерком, прыщавенькие, как вдруг вышли сумрачные мужики, накачанные, чёрные, с дикими глазами, дико суровые и неулыбающиеся. Буквально иностранная группа! На Настю „Шах” произвёл неизгладимое впечатление, особенно Сазонов, который был явно из „другого профсоюза”: чёрный, накачанный, добротный, загорелый… Они шли по коридору к сцене, и уже не важно было, что они играют – и так всё внимание было на них.
Естественно, все сразу заахали и заохали, но все их знали, а я-то нет, я же отсутствовала здесь несколько лет – я училась в Германии после школы, – поэтому очень заинтересовалась и стала спрашивать: кто это такие? И моя подружка Анна Глинская, которая в тот момент была замужем за Боровом, познакомила меня с ними.
Когда в буфете, а потом в каких-то гостях я разговорилась с Крупским, у меня возник удивительный диссонанс: из зала он мне казался шикарным брутальным дяденькой, с бешеными глазами, который вот прямо сейчас зарычит, и вдруг у него оказалась манера общаться с женщинами как с детьми. Он был как… Дедушка Мороз. Если собеседница чего-то не знает, кого-то не знает, если что-то не то сказала… Его отличала очень добрая, взрослая, снисходительная мудрость. Меня это очень удивило, потому что это не стыковалось с тем, что при этом водка лилась рекой, но, если его внимание оказывалось направлено на тебя, ты чувствовала, что общаешься с каким-то очень взрослым, дико добрым и мудрым человеком. Ну и… это произвело на меня огромное впечатление.
Благодаря ему я попала в какие-то странные компании: Маврик, „Э. С. Т.”… И везде он был абсолютно органичен, чудеснейше там находился, но мне приходилось чуть-чуть переламывать себя ради того, чтобы находиться рядом с человеком, который тебе интересен. Я помню там пару эпизодов, когда я, сидючи с ним в такой компании, совершенно охреневала. Ну я же не могу столько пить! Когда мне уже бывало невмоготу там сидеть, я говорила:
– Ну, я пойду, пожалуй…
Брала сумочку и направлялась к двери. Но когда он выходил к лифту меня провожать, у него изменялось даже выражение лица. То есть он выходил оттуда и превращался в трепетно ухаживающего взрослого дяденьку. Он со мной даже разговаривал совершенно по-другому: его голос звучал тембрально совсем иначе.
Соответственно, какое-то время, пару месяцев, я просто наблюдала за всем за этим, потому что для меня это было ново. Мы встречались где-то на перекрёстке. Он шёл гулять с собакой, потом отправлял собаку одну бежать домой, а мы ехали в какие-то гости. Приятно было завалиться к Аньке с Боровом. Правда, у них там ребёнок малый был. Но все вели себя тихо и прилично.
Можно было поехать к Шуре Бондаренко, „коррозийному” барабанщику, у которого была одинокая холостяцкая хата, – вот там мы, естественно, колобродили со страшной силой.
И я, конечно, поразилась, что человек, у которого была семья, вёл себя… как человек, у которого её нет. Мне было очень странно, но мне сказали, что так надо. Потом я выяснила, что там у всех были семьи и что все себя так ведут. То есть в этом смысле он не был исключением. Просто до какого-то момента я не знала, что у этого и у того по трое детей и что в пять часов утра им уже давно пора бы находиться где-нибудь в другом месте. Я считала, что семья – это как у Ани с Боровом, которые ходят за ручку и домой приходят в одно и то же время. Вот я понимала, что это – семья. А если я вижу одного и того же человека пять дней и ночей подряд и так и сяк, то мне было непонятно, куда он потом едет. Я-то понятно, куда еду – домой. А куда вот эти все парни едут – я не знала и только потом поняла, что у них у всех есть семьи, но так было принято.
Вот так мы встречались какое-то время. Потом мы стали встречаться чуть-чуть иначе. А потом за пару месяцев до того, как у Крупского родился Петька, дома у него начался окончательный развал. Потому что не может не начаться развал, когда люди вот так живут.
Выпив, он мог заснуть в гостях. Причём заснуть так, что девчонки заплетали ему косички, поливали их лаком, а он даже не реагировал. Потом он, конечно, просыпался, находил у себя эти 33 косички, залитые лаком, мог громко кричать – и снова отрубался. Но это не было ни страшно, ни противно, и, хотя все закатывали глаза и причитали: „Ой-ой-ой-ой!!!” – это не было ужасно. Я даже с мамой, помню, разговаривала.
– Мама, – говорила я, – да, человек пьёт, но там пьют все, а у него это не выглядит чудовищно, он не напивается как свинья, он не говорит чушь, он максимум засыпает, правда, иногда в гостях…
Но это всё было тогда, когда мы вместе ещё не жили, а лишь время от времени встречались.
А через несколько недель после того, как мы стали жить вместе, он как-то сам всё это придумал, причём достаточно быстро, – я увидела его страшные отходняки, увидела, как ему бывает плохо, и что ничего романтического в этом нет. На второй-третий день жёсткого запоя начинались очень страшные вещи. Мне порой казалось, что у него вот-вот остановится сердце. А ведь ему было всего 25 лет! Он был молод и выглядел крайне цветуще. Но при этом – синеющие губы, граничащий с бредом поток сознания. Вот тогда я действительно испугалась. Конечно, нужно было как-то ему помочь, поэтому, несмотря на то что на улице уже могла быть ночь, приходилось куда-то бежать, чтобы притащить ему водки, которую он накапывал себе пипеткой каждый час по пять граммов, чтобы ровно выйти из запоя. Тогда в течение двух часов ему становилось лучше…
