Юн Чжан - Дикие лебеди
Мои размышления прервали хозяева. Они посоветовали намекнуть чиновнику о постах, которые занимают наши отцы. «Он сразу шлепнет вам печать», — заявил один жизнерадостный молодой человек. О нашем семейном происхождении они догадались по репутации школы, где мы учились. Я засомневалась:
— Но все это в прошлом. Наших родителей объявили «попутчиками капитализма».
— Какое это имеет значение? — хором восклинули несколько юношей и девушек. — Твой отец ветеран партии?
— Да, — пробормотала я.
— Высокопоставленный чиновник?
— В общем, да, — пролепетала я. — Но это было до «культурной революции». Теперь…
— Забудь об этом. Его кто — нибудь уволил? Нет? Тогда все в порядке. Ведь совершенно ясно, что мандат партийных работников не истек (В Китае существовало традиционное понятие «небесного мандата», или «воли неба», указующей, кому должна принадлежать власть.). Он подтвердит, — жизнерадостный молодой человек показал на меч первого министра.
В то время я не отдавала себе отчета, что, сознательно или подсознательно, люди отказываются считать структуру личной власти Мао заменой старой коммунистической администрации. Изгнанные чиновники вернутся. А жизнерадостный молодой человек продолжал:
— Ни один здешний чиновник не осмелится обидеть тебя и создать себе проблемы в будущем.
Я подумала об ужасной мести Тинов. Разумеется, люди в Китае всегда будут опасаться власть имущих.
Уходя, я спросила, как тактичней намекнуть чиновнику о положении отца, чем очень всех позабавила.
— Он все равно что крестьянин! Они о таких вещах не задумываются. Он даже не заметит твоей деликатности. Скажи ему прямо: «Мой отец — глава…»
Я отметила их насмешливый тон. Позже я обнаружила, что большинство городских юношей и девушек, и «старых» и «новых», после того, как поселились среди крестьян, прониклись к ним презрением. Мао, очевидно, рассчитывал на противоположную реакцию.
20 июня, после отчаянных многодневных поисков в горах, мы отловили нужного нам чиновника. Я совершенно напрасно репетировала, как сказать ему о положении наших родителей. Он сам спросил меня: «Кем был твой отец до культурной революции?» После многих личных вопросов, заданных скорее из любопытства, чем по необходимости, он вытащил из кармана куртки грязный носовой платок, развернул его и вынул деревянную печать и плоскую жестяную коробочку с подушечкой, пропитанной красными чернилами. Он торжественно приложил печать к подушечке и проштамповал наши письма.
Получив жизненно важную печать, мы еле — еле — менее чем за двадцать четыре часа до истечения срока — успели завершить нашу миссию. Еще требовалось разыскать секретаря, у которого хранились наши регистрационные книжки, но мы знали, что это трудности не составит. Я тут же расслабилась — и у меня снова начались боли в животе и понос.
Я поплелась вслед за спутниками в уездный город. Мы вошли туда в темноте и направились в гостиницу местной администрации, унылое двухэтажное здание, окруженное стеной. За стойкой дежурного никого не было, во дворе тоже. Большинство комнат было заперто, за исключением нескольких дверей наверху.
Я заглянула в один из этих номеров, убедилась, что никого нет, и вошла. Их распахнутого окна открывался вид на поля, простирающиеся за обшарпанной кирпичной стеной. Вдоль другой стороны тоже тянулся ряд комнат. Не было ни души. По личным вещам и недопитой кружке чая я догадалась, что совсем недавно здесь кто — то находился. Но я слишком устала, чтобы размышлять, почему этот человек — как и все остальные — покинул здание. Мне не хватило сил даже чтобы закрыть дверь. Я упала на кровать и тут же заснула одетая.
Меня разбудили крики из громкоговорителя. Скандировались изречения Мао, в частности: «Если враг не сдается, его уничтожают!» Сон слетел с меня в мгновение ока. Я поняла, что здание берут штурмом.
Тут же совсем рядом засвистели пули, зазвенели стекла. В рупор заорали, чтобы такая — то организация цзаофаней сдалась, в противном случае здание будет взорвано.
Ко мне ворвался Цзиньмин. В противоположные комнаты, выходящие на ворота, вбежало несколько вооруженных бойцов в ротанговых шлемах. Один из них, маленький мальчик, тащил на плече винтовку длиннее, чем он сам. Не говоря ни слова, они засели у окон, разбили прикладами стекла и открыли огонь. Человек, бывший, по видимости, их командиром, торопливо рассказал нам, что здание — штаб его группировки, на которую теперь напала оппозиция. Нам нужно как можно быстрее сматывать удочки. Но как? Только не по лестнице, выходящей на передний двор.
Мы сорвали с кровати простыни и пододеяльники и связали их друг с другом. Один конец привязали к оконной раме и спустились по ней со второго этажа. Вокруг нас твердую землю взрывали пули. Мы пригнулись и побежали за обвалившуюся стену. Выскочив со двора, мы еще долго мчались, не разбирая дороги, пока не почувствовали себя в относительной безопасности. Из темноты постепенно появлялись бледные очертания неба и кукурузных полей. Мы отправились к другу в соседнюю коммуну перевести дух и сообразить, что делать дальше. По дороге мы слышали, как крестьяне говорят, что гостиницу взорвали.
В доме друга нас ждала записка. Как только мы ушли из деревни Нана разыскивать чиновника, пришла телеграмма из Чэнду, от моей сестры. Так как никто не знал, где я, друзья распечатали ее и сообщили новость всем в округе, чтобы любой из знакомых мог мне ее передать.
Так я узнала, что бабушка умерла.
23. «Чем больше книг читаешь, тем больше глупеешь»: Я становлюсь крестьянкой и «босоногим врачом» (июнь 1969–1971)
Мы с Цзиньмином сидели на берегу реки Золотого песка (Цзиньшацзян) и ждали парома. Обхватив голову руками, я смотрела на буйный поток, несущийся из Гималаев в далекое море. Через 480 километров, соединившись у Ибиня с Миньцзяном, он превращался в самую длинную китайскую реку — Янцзы. Ближе к концу своего пути широкая Янцзы прихотливо извивается по равнине, орошая обширные пахотные земли. Но здесь, в горах, она течет так стремительно, что через нее не решались перекинуть мост. На востоке провинции Сычуань и Юньнань связывались лишь паромами. Каждое лето, когда река разливалась и бурлила от растаявших снегов, она уносила человеческие жизни. Всего несколько дней назад она поглотила паром с тремя учениками нашей школы.
Землю окутывали сумерки. Я чувствовала себя разбитой. Цзиньмин расстелил на земле куртку, чтобы я не сидела на сырой траве. Мы собирались переплыть на другой берег, в провинцию Юньнань, и поймать попутку до Чэнду. На дорогах, проходящих через Сичан, воевали группировки цзаофаней, поэтому мы решили сделать крюк. Нана и Вэнь предложили довезти до Чэнду наши с сестрой регистрационные книжки и багаж.
Двенадцать могучих гребцов вели паром против течения и пели в такт работе. Когда мы доплыли до середины реки, они оставили весла, и поток отнес паром на юньнаньский берег. Несколько раз через борт перехлестывали волны. Судно беспомощно накренилось, я крепко схватилась за край скамьи. В другое время я пришла бы в ужас, но сейчас была всецело поглощена другим чувством — скорбью по бабушке.
На баскетбольной площадке Цяоцзя, города на другом берегу реки, в Юньнани, стоял одинокий грузовик. Водитель охотно согласился подвезти нас в кузове. У меня в голове все время крутился вопрос: что я могла сделать, чтобы спасти бабушку? Мимо нас мелькали банановые рощи, за ними виднелись глинобитные хижины, а еще дальше — увенчанные снежными шапками горы. Глядя на огромные листья бананов, я вспоминала бесплодное банановое деревце в кадке у дверей бабушкиной палаты. Когда ко мне приезжал Бин, мы сидели рядом с кадкой и болтали до поздней ночи. Бабушка не любила его за циничную ухмылку и раскованность в общении со взрослыми, которую она воспринимала как неуважение. Дважды она, пошатываясь, спускалась по лестнице, чтобы позвать меня обратно. Я ненавидела себя за то, что заставляю ее волноваться, но ничего не могла поделать. Я не могла побороть в себе желание видеть Бина. Как я теперь хотела бы начать все с начала! Я ни за что не стала бы ее волновать. Теперь я готова была на все, лишь бы она поправилась — но тогда не знала, чем ей помочь.
Мы проехали через Ибинь. Дорога огибала Холм изумрудной ширмы на окраине города. Любуясь на стройные сосны и бамбуковые рощи, я вспоминала, как в апреле только что вернулась на Метеоритную улицу из Ибиня. Я рассказала бабушке, как солнечным весенним днем ходила подметать могилу доктора Ся, располагавшуюся на склоне этого холма. Тетя Цзюньин дала мне немного специальных, сделанных из бумаги, «серебряных монет», чтобы сжечь их на могиле. Бог знает, откуда она взяла этот «пережиток феодализма». Я искала много часов, но так и не нашла могилы. Весь холм перевернули вверх дном. Хунвэйбины сровняли кладбище с землей и разбили памятники, потому что считали захоронение «старым» обычаем. Я никогда не забуду надежды, загоревшейся в бабушкиных глазах, когда я заговорила о своем походе на кладбище, и как эта надежда померкла, едва я, по глупости своей, сказала, что могила пропала. С тех пор я постоянно вспоминала разочарованный бабушкин взгляд и жестоко корила себя, что не солгала ей. Но было слишком поздно.
