Генри Киссинджер - Дипломатия
Желание Франции устанавливать с Советским Союзом политические связи и одновременно отвергать военные наглядно показывает, на какой «ничьей земле» очутились западные демократии в межвоенный период. Демократические страны высоко ценили риторику коллективной безопасности, но отказывались наполнить ее оперативным содержанием. Первая мировая война должна была преподать урок Великобритании и Франции, что самостоятельно, пусть даже в альянсе, вести войну с Германией — ненадежное предприятие. В конце концов Германия чуть не победила в 1918 году, несмотря на то, что к союзникам присоединилась Америка. Расчет на то, чтобы сражаться без советской или американской помощи, являлся сочетанием психологии «линии Мажино» с гигантской переоценкой собственных сил.
Только исключительным стремлением не видеть очевидного можно объяснить широчайшее распространение среди лидеров демократических стран веры в то, что Сталин, большевик до мозга костей и твердокаменный приверженец так называемых объективных материальных факторов, примет юридическую и моральную доктрину коллективной безопасности как свою собственную. Ибо Сталин и его коллеги имели не только идеологические причины без энтузиазма воспринимать установившийся международный порядок. В конце концов границы с Польшей были навязаны Советам силой, а Румыния захватила Бессарабию, которую Советский Союз считал своей.
Да и потенциальные жертвы Германии в Центральной Европе не желали советской помощи. Комбинация из версальского урегулирования и русской революции создавала в Восточной Европе неразрешимую проблему для любой системы коллективной безопасности: без Советского Союза она не срабатывала в военном отношении; с Советским Союзом она не срабатывала политически.
Западная дипломатия сделала весьма мало, чтобы устранить у Сталина параноидальное представление о якобы существующем антисоветском капиталистическом сговоре. С Советским Союзом не консультировались в дипломатическом порядке по поводу аннулирования «пакта Локарно», а на Мюнхенскую конференцию его вообще не пригласили. Его вовлекли в дискуссии по поводу системы безопасности для Восточной Европы лишь с большой неохотой и крайне поздно — уже после оккупации Чехословакии в 1939 году.
Тем не менее не стоит возлагать вину за появление пакта между Сталиным и Гитлером в основном на политику Запада. Это было бы ошибочным толкованием сталинской психологии. Паранойя Сталина в достаточной степени демонстрируется устранением им всех своих потенциальных внутренних соперников и убийством или депортацией миллионов и миллионов тех, кто выступал против него лишь в его собственных фантазиях. Но, несмотря на это, когда дело доходило до международной политики, Сталин выказывал себя мастером холодного расчета и весьма гордился тем, что не позволял себя спровоцировать на поспешные шаги, особенно капиталистическими лидерами, чью способность понимать соотношение сил он ставил значительно ниже собственной.
Можно лишь догадываться о сталинских намерениях во времена Мюнхена. И все же наименее возможным для него курсом в тот момент, когда он заставил свою страну корчиться в конвульсиях после многочисленных чисток, было бы автоматическое и самоубийственное следование договору о взаимопомощи. Поскольку договор с Чехословакией накладывал обязательства на Советский Союз лишь после вступления Франции в войну, перед Советским Союзом открывалось множество возможностей. К. примеру, он мог бы, потребовав права прохода через Румынию и Польшу, воспользоваться почти что обязательным отказом этих стран, как алиби, и ждать исхода битв в Центральной и Западной Европе. Или, в зависимости от оценки последствий, вновь захватить русские территории, отошедшие к Польше и Румынии после русской революции, что он и сделал год спустя. Самым невероятным был бы выход Советского Союза на баррикады в качестве последнего защитника версальского территориального урегулирования во имя коллективной безопасности.
Без сомнения, Мюнхен подтвердил сталинские подозрения относительно демократических стран. И все же первейшей обязанностью большевика, от которой его ничто не могло отвлечь, отсчитал затравливание капиталистов друг на друга. Любой ценой нельзя было допустить, чтобы Советский Союз стал жертвой этих войн, — вот чего добивался Сталин. Следствием Мюнхена, однако, была перемена сталинской тактики. Теперь он открыл базар и устроил торг, рассматривая предложения о вступлении в пакт с Советским Союзом, — в подобных торгах демократические страны не имели ни малейшего шанса выиграть при готовности Гитлера сделать серьезное предложение. И когда 4 октября 1938 года французский посол нанес визит в советское Министерство иностранных дел, чтобы дать разъяснения по Мюнхенскому соглашению, заместитель народного комиссара иностранных дел Владимир Потемкин встретил его таким угрожающим заявлением: «Мой бедный друг, что же вы наделали? Для нас я не вижу другого выхода кроме; четвертого раздела Польши»[415].
Этот афоризм был отражением холодного подхода Сталина к международной политике. После Мюнхена следующей мишенью Гитлера была Польша. Поскольку Сталин не желал ни встречаться с германской армией на существующей границе, ни вступать в схватку с Гитлером, четвертый раздел Польши представлялся единственной альтернативой (собственно, точно такой же ход мыслей привел Екатерину Великую к необходимости вместе с Пруссией и Австрией произвести первый раздел Польши в 1772 году). Тот факт, что Сталин выжидал целый год, прежде чем Гитлер сделает первый шаг, свидетельствует о его стальных нервах, — да и как бы иначе он проводил свою внешнюю политику?
Четко поставив перед собою цель, Сталин сделал следующий ход и убрал Советский Союз с линии огня. 27 января 1939 года лондонская газета «Ньюс кроникл» опубликовала статью своего дипломатического корреспондента (известного своей близостью к московскому послу Ивану Майскому), где обрисовывалась возможная сделка между Советским Союзом и Германией. Автор повторял стандартный тезис Сталина об отсутствии принципиальной разницы между западными демократиями и фашистскими диктаторами и предполагал, что это освободит Советский Союз от автоматического следования обязательствам, вытекающим из системы коллективной безопасности:
«В настоящее время Советское правительство явно не имеет намерений оказать какую-либо помощь Великобритании и Франции, если последняя вступит в конфликт с Германией или Италией... С точки зрения Советского правительства, между позицией британского и французского правительств, с одной стороны, и германского и итальянского — с другой, нет большой разницы, которая бы оправдала серьезные жертвы, приносимые в защиту западной демократии»[416].
Поскольку Советский Союз не видел необходимости в выборе между отдельными капиталистическими странами на базе идеологии, разногласия между Москвой и Берлином могли быть разрешены на практической основе. А чтобы этот момент был усвоен каждым, Сталин решился на беспрецедентный шаг: статья эта дословно была воспроизведена в «Правде», официальной газете Коммунистической партии.
10 марта 1939 года, за пять дней до оккупации Гитлером Праги, Сталин лично выступил с авторитарным утверждением новой стратегии Москвы. Сделал он это по случаю XVIII съезда партии, первого форума подобного рода с той поры, как пять лет назад Сталин примкнул к политике коллективной безопасности и «единого фронта». Господствующим чувством среди делегатов съезда было, вероятно, несказанное облегчение в связи с тем, что они все еще живы, ибо чистки произвели в их рядах неслыханное опустошение: из двух тысяч делегатов, присутствовавших на съезде пять лет назад, здесь находились только тридцать пять; тысяча сто делегатов прошлого съезда были арестованы за контрреволюционную деятельность; из ста тридцати одного члена Центрального комитета девяносто восемь были ликвидированы, как и трое из пяти маршалов Красной Армии, как все одиннадцать заместителей народного комиссара обороны, все командующие военных округов и семьдесят пять из восьмидесяти членов Высшего военного совета[417]. XVIII съезд партии был чем угодно, только не праздником в честь неизменного порядка вещей. Его делегаты в значительно большей степени были озабочены проблемами личного выживания, чем таинственными хитросплетениями внешней политики.
Как в 1934 году, главной темой выступления Сталина перед трясущейся от страха аудиторией были миролюбивые устремления Советского Союза, находящегося во враждебном окружении. Выводы его, однако, представляли собой решительный разрыв с концепцией коллективной безопасности, признанной на предыдущем съезде. Ибо, по сути дела, Сталин декларировал советский нейтралитет в случае конфликта между капиталистами:
