Генри Киссинджер - Дипломатия
На самом деле поведение Чемберлена во время мюнхенского кризиса было гораздо более сложным, чем это представляется потомкам. Безумно популярный после Мюнхена, он стал затем всегда ассоциироваться с капитуляцией. Демократическое общество никогда не прощает катастрофических поражений, даже если они проистекают вследствие исполнения сиюминутных желаний этого общества. Репутация Чемберлена рухнула, как только стало ясно, что он не обеспечил «мира на все времена». Гитлер вскоре нашел другой предлог для войны, а к тому времени Чемберлену уже было отказано в признательности даже за то, что он стоял у истоков процесса, благодаря которому Великобритания сумела, как единое целое, выстоять в бурю, обладая возрожденными военно-воздушными силами.
Задним числом легче легкого с пренебрежением отзываться о часто наивных заявлениях умиротворителей. И все же большинство из этих людей были люди приличные, искренне пытавшиеся воплотить на деле порожденные вильсоновским идеализмом новые положения, возникшие на фоне всеобщего разочарования традиционной европейской дипломатией, близкой к духовному и физическому истощению. Никогда ранее британский премьер-министр не оправдывал заключенного соглашения такими словами, какими Чемберлен высказывался о Мюнхене, который бы «устранил подозрения и вражду, долгое время отравлявшие воздух»[409], — можно подумать, что внешняя политика является одним из ответвлений психологии. И все же подобные воззрения явились следствием идеалистической попытки перешагнуть через наследие «Realpolitik» и европейской истории посредством апелляции к разуму и справедливости.
Гитлеру не потребовалось длительного срока, чтобы расшатать иллюзии умиротворителей, ускорив тем самым свое неизбежное падение. В марте 1939 года, менее чем через шесть месяцев после Мюнхена, Гитлер оккупировал обрубок, оставшийся от Чехословакии. Чешская ее часть стала германским протекторатом; Словакия превратилась в формально независимое государство, само собой, ставшее немецким сателлитом. Хотя Великобритания и Франция предложили Чехословакии гарантии в Мюнхене, это обещание так и не было — да и не могло быть — официально оформлено.
Разрушение Чехословакии не имело ни малейшего геополитического смысла; оно показывало, что Гитлер вышел за рамки рациональных расчетов и настроился на войну. Лишенная оборонительных рубежей и не имеющая возможности воспользоваться оборонительными союзами с Францией и Советским Союзом, Чехословакия не имела возможности остаться вне германской сферы влияния, а Восточная Европа наверняка обязана была приспособиться к новым силовым реальностям. Советский Союз только что произвел чистку всего своего политического и военного руководства и на какое-то время перестал быть фактором внешнего порядка. Гитлеру оставалось только ждать, поскольку в обстановке фактической нейтрализации Франции Германия обязательно должна была стать господствующей державой в Восточной Европе. Но конечно, выжидание являлось как раз тем, к чему Гитлер эмоционально менее всего был готов.
Британская и французская попытка (инсценированная Лондоном) не отступать далее ни на шаг в равной степени не имела смысла в рамках традиционной силовой политики. Захват Праги не менял ни соотношения сил, ни предсказуемого течения событий, но в рамках принципов Версаля оккупация Чехословакии представляла собой водораздел, поскольку продемонстрировала, что Гитлер стремился к господству в Европе, а не отстаивал принципы самоопределения и равноправия.
Ошибкой Гитлера являлось не столько нарушение исторических принципов равновесия, сколько оскорбительное отношение к моральным предпосылкам британской послевоенной внешней политики. Грубейшим его нарушением было включение в рейх негерманского населения — тем самым Гитлер попрал принцип самоопределения, на базе которого имело место терпимое отношение ко всем предыдущим его выходкам. Терпение Великобритании вовсе не являлось неистощимым; не являлось оно и следствием слабости национального характера; так что Гитлер наконец совершил поступок, подпадающий с точки зрения британского общественного мнения под понятие «агрессия», даже если до этого еще в тот момент не дошло британское правительство. Поколебавшись несколько дней, Чемберлен ввел свою политику в русло британского общественного мнения. Начиная с этого момента, Великобритания стала оказывать сопротивление Гитлеру не ради следования историческим теориям «равновесия сил», а просто-напросто потому, что Гитлеру больше доверять было нельзя.
По иронии судьбы вильсонианский подход к международным отношениям, облегчивший выход Гитлера за рамки того, что любая из предыдущих европейских систем сочла бы приемлемым, на определенном этапе заставил Великобританию подвести черту более решительно и четко, чем если бы это было сделано в мире, где господствовали бы принципы «Realpolitik». Если вильсонианство помешало оказать сопротивление Гитлеру на раннем этапе, оно одновременно заложило основы неумолимого ему противостояния, как только он недвусмысленно нарушил соответствующие моральные критерии.
Когда Гитлер в 1939 году заявил о своих претензиях на Данциг и потребовал изменения «польского коридора», суть дела не слишком отличалась от постановки вопроса год назад. Данциг был чисто немецким городом, а его статус «вольного города» имел такое же отношение к принципу самоопределения, как и присоединение территории Судет к Чехословакии. И хотя население «польского коридора» было более смешанным, кое-какая корректировка границ, более отвечавшая принципу самоопределения, была бы вполне возможна, по крайней мере, теоретически. Но за пределами понимания Гитлера осталось то, что стоило ему перейти черту морально допустимого, как то же самое неукоснительное следование моральным принципам, которое прежде делало западные демократии более уступчивыми, превратило их в абсолютно непреклонных оппонентов После того как Германия оккупировала Чехословакию, британское общественное мнение более не желало терпеть никаких уступок; с этого момента начало второй мировой войны стало лишь вопросом времени - тем более, что вести себя спокойно для Гитлера оказалось психологически невозможным.
Но прежде чем наступило это судьбоносное событие, международная система получила еще один удар - на этот раз со стороны другой реваншистской державы, существование которой игнорировалось на всем протяжении бурных 30-х годов: от сталинского Советского Союза.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ. Сталинский базар
Если бы внешняя политика предопределялась одной лишь идеологией, то Гитлер и Сталин никогда не шли бы рука об руку, точно так же, как триста лет назад не шли бы рука об руку Ришелье и турецкий султан. Но общность, геополитических интересов является могучей связующей силой, и она неумолимо сводила друг с другом давних врагов — Сталина и Гитлера.
Когда это случилось, демократические страны не могли поверить в реальность происшедшего; испытанное ими потрясение доказывало, однако, что они в равной степени не понимали ни ментальности Сталина, ни ментальности Гитлера. Оба в начале карьеры находились на задворках общества. Но Сталину потребовалось гораздо больше времени, чтобы достичь абсолютной власти. Полагаясь на блеск своей демагогии, Гитлер готов был все поставить на кон, бросая кости один-единственный раз. Сталин вел долгий глубинный подкоп под своих соперников внутри коммунистической бюрократии, которая не воспринимала зловещую фигуру из Грузии в качестве серьезного соперника— и добился своего. Гитлер преуспел, подавив своих приближенных дьявольски-победной одноплановостью мышления. Сталин обрел власть именно тем, что умел до поры оставаться в тени. ,
Гитлер даже богемные привычки и неспособность к усидчивой работе умудрился обратить себе на пользу: ошеломляя собственное правительство мгновенными озарениями и дилетантским всезнайством, он добивался нужного ему решения. Сталин слил воедино усердную методичность в работе, с младых ногтей усвоенную еще в духовной семинарии, с неумолимым следованием жесткому большевистскому взгляду на мир и превратил идеологию в орудие политического контроля. Гитлер витал в облаках и купался в фимиаме обожания масс. Сталин был слишком параноидальной личностью, чтобы полагаться на столь интимный подход к политике. Он стремился к конечной и окончательной победе гораздо больше, чем к сиюминутным восторгам по собственному поводу, и предпочитал идти к ней, уничтожая поодиночке всех потенциальных соперников.
Гитлер жаждал претворения — и притом немедленного — в жизнь своих личных амбиций; делая заявления, он выступал исключительно от собственного имени. Сталин страдал подобной же мегаломанией, но рассматривал себя как носителя исторической истины. В отличие от Гитлера он обладал невероятным терпением. Как ни один из лидеров демократических стран, Сталин был готов в любую минуту заняться скрупулезным изучением соотношения сил. И именно в силу своей убежденности, что он — носитель исторической правды, отражением которой служит его идеология, он твердо и решительно отстаивал советские национальные интересы, не отягощая себя бременем лицемерной, как он считал, морали или личными привязанностями.
