Исаак Гехтман - Золотая Колыма
— Товарищ писатель, — окликает меня один из рабочих, — я хотел вам дать почитать свою пьеску. Ставили мы «Ревизора», очень всем понравилось. А теперь вот я и сам написал пьеску из нашего быта.
Это говорил Мыльников — приисковый актер, поэт и малоформист. Он — главный режиссер постановок, в том числе и «Ревизора». Костюмы для постановки шили жены инженерно-технических работников, декорации писали чертежники, роли исполняли стахановцы.
Я просматриваю рукопись Мыльникова. Он явно способен, но пока малограмотен. Говорю ему:
— Вам надо еще поучиться, надо читать побольше. Вы много читали? Каков ваш литературный багаж?
Мыльников широко ухмыляется.
— Литературный багаж? Какой же это багаж? Я, признаться, больше насчет железнодорожного багажа интересовался…
Рабочие смеются. О железнодорожном багаже Мыльников сказал неспроста: когда-то он был искусным железнодорожным вором, известным многим угрозыскам Союза. Но это было давно. Сейчас он, перекованный трудом на стройке, — вольный гражданин, покончивший с уголовным прошлым.
Мы выходим из стахановского дома. Эйдлин аккуратно повязывает свой пуховый шарф вокруг воротника из польского бобра, поправляет круглые роговые очки, прячет маленькие руки в гигантские варежки и задумчиво говорит:
— Я двадцать лет работаю на приисках и помню, что у самой богатой золотой компании, «Лена-Гольдфильдс», рабочий всегда жил в землянках, в бараках, кишащих клопами, в грязи, сырости. Предполагалось тогда, что нет большего счастья для рабочего, чем бутылка спирта, за которую, кстати, с него сдирали семь шкур… А здесь вот мы прекрасно обходимся без спирта. Театр, радио, спорт, физкультура, книги, курсы — ведь всего этого не видал на Лене не только рабочий, но даже и инженер. А ведь Ленские прииски географически, по сравнению с Колымой, — московский пригород. Есть ли еще место, куда, в сущности, было бы так трудно добраться, как в наш Хаттынах?..
Автомобиль ждал нас на ровной ленте дорожки, проложенной в глубоких снегах. Далекие сопки розовели нежным светом, на них ложились зарницы от северного сияния, горевшего где-то, в нескольких стах километров севернее. По всей долине Хаттынаха светились яркие точки электрических огней, и весело поднимались из труб голубые дымки…
«КОРОЛЬ»
В избушке их было четверо — трое мужчин и одна женщина. Четверть спирта, банки с вареньем и маслом, нарезанная квадратиками соленая кета стояли на столе.
Сквозь синий махорочный дым выделялся профиль Берлаги, сидящего на скамье.
Берлага рассказывал. Молодая женщина с влажными черными глазами, склонившись вперед, смотрела на него, как зачарованная. Она прислонилась грудью к плечу рассказчика. Потревоженный Берлага повернул к ней голову и неторопливо произнес:
— Катя, отодвиньтесь. Вы мне путаете мысли.
— В Киеве существовать можно вполне. Я туда в последний раз попал с Вишеры, меня на Вишере почти целый год перековывали. Никак бежать не удавалось, чуть не пропал, пока зимой до Северной дороги добрался.
Возле Перми в международном вагоне мне понравился кожаный чемодан. Снял с вешалки шубу с котиковым воротником, а в ней билет до Киева. Пришлось поехать в Киев.
Схожу я в Киеве. Вид у меня шикарный. Вроде дипломата: костюм, шляпа с коричневой лентой, перчатки замшевые, желтые.
И вдруг подходит к нашему вагону дамочка. Смотрит она вокруг, как будто кого-то ожидает, подходит ко мне.
— Позвольте, — говорит, — вас спросить. Не вы ли будете товарищ Бутковский?
— Совершенно верно, мадам, — отвечаю, — я есть Бутковский. К вашим услугам.
— В таком случае, — говорит она, — приветствую вас от имени моего супруга Бермонта, который сейчас выехал в двухдневную командировку и просил меня встретить вас на вокзале.
— Очень приятно, — отвечаю. — Так вы супруга Бермонта? Как его здоровье? Как дела?
— Здоров, — говорит, — совершенно, а дел всегда много у него, как у кассира государственного банка. Вот и сейчас должен был срочно уехать. Прошу вас заехать прямо к нам.
Поехал я к своему старому «другу». Все идет гладко. Поужинали, выпили, поиграла она мне на рояли. Взял я ее тут крепко за руки, смотрю в глаза и говорю:
— Я, мадам, вовсе не Бутковский. И мужа вашего никогда в глаза не видал.
Она сначала замерла и молчит, а потом шепчет испуганно:
— Так кто же вы такой?
— Я, — говорю, — незаконный сын князя Гагаринцева. Специализируюсь на несгораемых шкафах.. Прошу вас извинить меня за обман. Но скажу прямо. Как только я увидел вас на вокзале, во мне произошла катастрофа на почве любви. И теперь нет для меня ничего на свете, кроме вас.
С дамочкой этой у нас любовь была. Когда ее муж вернулся, она мне слепила восковку с банковских ключей, пошел я в банк и вынул оттуда сто двадцать тысяч.
Ну, думаю я, после этого, нечего вам, Василий Иванович, в Советской республике делать. Специальность у вас тяжелая — медвежатник.[1] Рабочий класс этой металлической специальности не любит. Накупил я вещичек всяких и ахнул через границу в Румынию.
Живу там полгода, живу год. Полиции плачу деньги. Работаю по мелкой специальности в гостиницах, да и то редко. Больше кучу. Деньги постепенно все просадил.
И надо вам сказать, ребята, на родину тянет.
По людям своим заскучал, о Вишерском изоляторе с удовольствием вспоминать начал. Щец бы теперь, думаю, каши пшенной, в штосс перекинуться.
Решил вернуться в Россию. Но знаю, что плохо мне придется. Угрозыск по ручке меня сразу определил. Знает, чья работа с киевским банком. Рожа у меня тоже заметная. Никуда не скроешься.
И тут мне одна мысль пришла. Вскрыл я сейф в румынском банке, получил оттуда 20 тысяч долларов и махнул с ними обратно через границу.
Явился прямо в киевский угрозыск.
— Здравствуйте, — говорю, — граждане-начальники!
— Здравствуйте, Берлага, — отвечают. — Очень приятно. Мы тебя давно дожидаемся. Откуда пожаловал?
— Из Румынии, — отвечаю. — Из города Бухареста. Привез вам привет от акул международного капитала. И, между прочим, разрешите представить двадцать тысяч долларов в полный расчет. Теперь мы с вами квиты. И трогать вам меня не к чему.
«Костя-пролетарий» взвизгнул от удовольствия:
— Ловко, Василий Иванович! Ну и как же? Отпустили?
— Отпустят! — мрачно отозвался Берлага. — Деньги отправили в Румынию, а меня сюда на север на восемь лет.
Берлага достал из-под нар новую бутыль со спиртом, налил всем и, стукнув кулаком по столу, крикнул:
— Гуляй, ребята! Берлага угощает!
Катя подбоченилась и прошлась по комнате.
Берлага затянул частушку.
* * *В покрытое толстым слоем льда окошечко тревожно стукнули. Послышался глухой голос:
— Зекс! Вода!
Жук и Костя натянули полушубки, метнулись на чердак и оттуда через отверстие выскочили в сугроб. Катя залезла под нары.
Дверь открылась. В нее повалили густые клубы пара.
Вошли закутанные в тулупы люди. Начальник района и человек в военном.
— Здравствуй, Василий, — сказал начальник, расстегивая полушубок, — бузишь все?
— Живу, Евсей Иванович, — коротко ответил Берлага.
Начальник осмотрел стол, покачал головой и обратился к военному.
— Отдайте под арест часового. Опять здесь в карцере кутежи и пьянка. Какой же это изолятор?
Берлага усмехнулся.
— Нехватит у тебя стражи, Евсей Иванович. Ты у себя в районе начальник, а я у блатников король. Куда ни посадишь — меня чествовать будут. Выпьешь, может, стаканчик?
Начальник посмотрел на Берлагу с сожалением.
— Жаль. Из тебя мог бы выйти толк.
— Это твои ребята мне под окно бочку спирта из склада прикатили сегодня? — снова начал он.
— Мои, — ответил Берлага.
— Зачем?
— А ты не думай, что без тебя не обойдутся. Просил я у тебя утром бутылку — не дал. Вот мы тебе и показали, кто над спиртом хозяин.
Начальник сел на скамью рядом с Берлагой.
— Берлага, опомнись, пропадешь ведь. У тебя способности. Иди на работу.
Берлага упрямо сдвинул брови.
— Три года не работал и до конца работать не буду. Пусть тебе зайцы[2] мантулят. Берлага не такой.
— Слушай, Василий Иванович, — снова начал начальник. — Ты ведь из рабочей семьи. Отец у тебя в Донбассе забойщиком был. И тебе не стыдно быть злостным отказчиком, паразитом? Иди на дорогу, в шурфы или, если хочешь, на аммонал запальщиком назначу. Срок наполовину сократишь. Посмотри, как бригада Чудовного землю копает. Сам нарком оценил.
Берлага пожал плечами:
— Хорошо копает, говоришь? Пусть копает! А папаша у меня действительно не плохой рабочий был. И мамаша старушка хорошая. Только и отец и мать здесь в землю ничего не закапывали, чтобы мне отрывать.
