Анатолий Кузнецов - На «Свободе». Беседы у микрофона. 1972-1979
У нас у всех, без исключения, происходят большие или меньшие разрывы, ножницы между тем, как хотелось бы, и тем, что вышло. Жизнь любой индивидуальности — цепь усилий, беспрерывная борьба между «хочу» и «могу», между «хочу» и «получается». Но, старая как мир, эта прописная истина нуждается, по-моему, все же в некоторых уточнениях.
То неведомое нечто, которое в людской речи принято называть словом «судьба», может дать человеческому «хочу» с самого начала большие возможности для осуществления или же, наоборот, наложить совершенно непреодолимые и безнадежные препятствия.
Грубо говоря, «хочу не иметь забот о завтрашнем куске хлеба» имеет совершенно разные шансы для реализации у принца и у нищего, у новорожденного в семье академика и у новорожденного уборщицы. Чтобы реализовалось «хочу быть рекордсменом в спорте» судьба одному новорожденному дает фору, сто очков вперед, а другому, родившемуся калекой, не дает ни форы, ни надежды.
Если взглянуть на историю цивилизации в таком аспекте, то она есть не что иное, как непрерывный бунт человека против такого положения вещей. И вот удивительно: некоторые, казалось бы абсолютно неодолимые препятствия человек все-таки научился устранять. Шансов реализовать «хочу выздороветь от туберкулеза, не заразиться оспой, чумой, холерой» у человека сегодняшнего в миллионы раз больше, чем у жившего в Средние века. Выяснилось также, что множество неодолимейших препятствий создаем мы сами, единственно из недомыслия. Шансов реализовать свое «хочу не быть рабом с веревкой на шее, которого, как скот, продают на базаре», у римского раба IV века до нашей эры практически не было. У любого новорожденного сегодня римлянина таких шансов сто процентов.
У советской девушки 50-х годов шансов ходить по улице без скандала в мини-юбке или брюках — таких шансов практически не было. И вдруг сегодня, на тебе, оказалось, что страшные, ужасные, неодолимые препятствия тому были дутыми, как мыльный пузырь.
Когда я оглядываюсь теперь на свои тридцать девять лет одиннадцать месяцев и пять дней жизни в СССР — я не знаю, смеяться мне или плакать: да ведь это была жизнь среди сплошных баррикад, надолбов, заграждений, стен, лабиринтов, препятствий, столь же дутых и искусственных, как карточные домики, юмористических до анекдота, но — и тут анекдот превращается в какую-то патологическую трагедию — объявленных священными, неприкосновенными и, главное, денно и нощно охраняемыми циклопическими средствами силы — от кулака до водородных бомб.
Прописка. Когда я пытался недавно объяснить одному англичанину, что это такое, он слушал долго, внимательно, с интересом, как слушают рассказ путешественника об обычаях племени мумбо-юмбо — и под конец, когда я был в полной уверенности, что он понял, он спросил: «Но почему все население так старается выполнять эту чушь?» — «Потому что за нарушение правил прописки сажают в тюрьму». — «А!» — сказал он.
Этот разговор возник из появившегося в английских газетах сообщения, что Солженицын не получил развода со своей бывшей женой и поэтому не имеет права проживать в московской квартире со своей новой семьей, с маленькими детьми, а может их только навещать время от времени, приезжая на поезде со своего места жительства за столько-то миль от Москвы. У меня такое впечатление, что большинство англичан так и не поняли ничего в этой галиматье.
Дело в том, что в английском языке прежде всего нет точного эквивалента советскому слову «прописка». Употребляют слово «рэджистр», что значит «регистрироваться», «заносить в список» и еще много значений, вплоть до «сдавать на хранение багаж». Регистрируются в списках избирателей, записываются младенцы в метрическую книгу. Но еще: «ту би он зэ реджистэ» — значит «быть взятым на заметку», «находиться под подозрением». И все.
Именно в последнем смысле мой знакомый и пытался понять неприятности, связанные с пропиской у Солженицына. Он у властей находится под подозрением и взят на заметку. Но если он хочет жить с семьей, с детьми, то неужели так трудно перенести регистрацию подозреваемого лица из одного полицейского участка в другой?
Англичанин сперва не мог понять, у него не укладывалось в голове, что в СССР «взяты на заметку» все без исключения, миллионы жителей — и при каждой смене места жительства они испрашивают разрешения в полицейских участках, министерствах, ЦК и далеко не всегда могут его получить, и что у подавляющего большинства людей шансы жить в Москве или другом крупном городе практически равны нулю, и что каждое перемещение жителя внутри страны фиксируется во множестве бумаг, а также печатями в его паспорте.
Англичанин слушал, но по глазам его я раз или два заметил, что он борется с искушением принять меня за вруна. Но вы знаете, я сам, после трех лет жизни в Лондоне, вдруг вспомнив какую-нибудь деталь советской жизни, вроде вот этой самой прописки, ловлю себя на том, что как-то не верится уже, что ли: неужели было? Неужели это я стоял в очередях в паспортные столы, в домоуправлениях, заносился в какие-то подворные книги, заполнял какие-то листки прибытия, убытия, мне ставили какие-то штампы «Пописан сроком до…», это мучительное «сроком до…». Чтобы разрешили жить в Москве, помню, добрался до самого ЦК КПСС, как уже известный писатель, до самого завотделом культуры ЦК Поликарпова, и он на меня страшно наорал и лишь милостиво разрешил жить в Туле, Рязани или Ставрополе. Вот вам три пункта на выбор. Я пробормотал: «Тула», и так судьба в лице советской власти и товарища Поликарпова определила мне место для пребывания на земном шаре. Право, фантасмагория какая-то…
В Англии прописка не существует, как и не существуют паспорта в советском их понимании. Когда я впервые снял квартиру в Лондоне, выходящую окнами на Гайд-парк, мне долгое время как-то прямо чего-то не хватало, беспокоило, будто я что-то забыл, пока не понял: я живу без прописки. И у меня буквально врожденный, инерционный страх, что я что-то нарушаю. Я спросил всех, кого мог: «Не надо прописываться или хоть где-то отметиться?» — «Не надо». — «А если я поеду жить… в Ливерпуль? Тоже ничего не надо?» — «Тоже ничего не надо. Билет на поезд, ну и деньги на жизнь». — «А на Пикадилли тоже каждый может снять квартиру?» — «Сколько угодно, только дорого».
Можете улыбаться, но тогда я снял квартиру на Пикадилли, в самом центре, единственно из одной, видимо, жадности, где прожил полгода — и убедился, что по воскресеньям, когда магазины закрыты, центр Лондона становится безлюден и пуст — туда в основном приезжают работать, покупать, развлекаться, но истинный англичанин стремится жить ближе к природе, да хорошо бы в собственном доме с садом, а не среди каменных громад, в бензиновом чаду. Оказывается, проблемы перенаселения большого города решаются естественно, без баррикад, арестов или стрельбы: высокая квартплата, охота тебе платить — плати, еще хочешь губить здоровье — губи.
И дальше, когда я наконец окончательно поверил, что слово «прописка» для меня так же мертво, как, скажем, «черта оседлости», «место ссылки» или «101-й километр», я купил дом подальше от центра, небольшой, но в три этажа, с садом, гаражом. Живу в нем второй год — и хотите верьте, хотите нет, — но не знаю до сих пор, где ближайший полицейский участок. Кто ко мне приходит, ночует, живет, или, может, я уеду в Австралию на пять лет и сдам внаймы свой дом — никому, может быть, нет до этого дела, никого не надо ставить в известность. Думаю, что если бы я разыскал все-таки полицейскую контору в нашем районе, пришел и сказал: «Запишите, пожалуйста, что теперь по такому-то адресу проживают такие-то», они бы, пожалуй, приняли за чудака, шутника или… больного на голову.
Так-то с этой «пропиской», самого слова и понятия которой в нормальном мире и среди нормальных людей просто нет, которая так преследует, мучает, портит, иногда просто перечеркивает человеческую жизнь в Советском Союзе, но это же штрих, один-единственный штрих из числа третьестепенных, пришедшийся к слову при речи о препятствиях — которые создает судьба, а которые создают умные градоначальники.
Константин Паустовский умер, так и не написав задуманной книги. Я тогда думал: придет мой час, умру и я, как он, не только не прожив так, как бы хотелось, но даже в воображении, в фантазии этого не пережив, потому что за такое сочинение я, знаю, не буду даже браться. Прожить жизнь прикованным к веслу галеры гребцом, а потом в старости вообразить, как бы прошла жизнь, если бы не эта галера, это весло, эта цепь, если бы да кабы… о-о, это слишком страшно.
«Что кому на роду написано, то и сбудется» — лукавая поговорка, потому что если на голову падает кирпич, кто проверит, кто подтвердит, что именно это, оказывается, было написано. «От судьбы не уйдешь» — то же самое. Пусть «написано на роду», пусть «судьба», однако если бы это не поддавалось фатально никаким уж усилиям, то мы сегодня, собственно, ходили бы в звериных шкурах? Вымирали бы целыми городами от чумы?
