А Зверев - Проверено временем

Зверев А М

Проверено временем

А. М. ЗВЕРЕВ

ПРОВЕРЕНО ВРЕМЕНЕМ

Предисловие

Прижизненная его слава была шумной, потом все переменилось: Америка на долгие десятилетия забыла своего былого кумира, и лишь вдали от Америки - а особенно в России - Джек Лондон (1876 - 1916) для новых и новых поколений все так же оставался прозаиком первого ряда. Мастером.

Странная судьба!

Она словно соткана из парадоксов. Вот как по мановению волшебной палочки Лондон, росший в нищете и очень рано узнавший, что такое голод, становится известнейшим литератором, чьи книги расходились огромными тиражами. И тут же рождаются легенды. Кому-то хочется видеть в нем избранника фортуны. А другие утверждают, что он только постиг динамику американского общественного устройства и сумел ею воспользоваться. Разве его триумф не подтверждение давних поверий, что в Америке простор открыт для каждого, кто не обделен энергией и даровитостью?

Пройдет несколько лет, и в "Мартине Идене" (1909) он напомнит горькую истину: пробиваются лишь самые упорные, растратив отпущенные им силы в этой изнурительной, опустошающей борьбе за успех. Но мифы уже укоренились, и никто не воспримет "Мартина Идена" как исповедь. Чтобы в полной мере раскрылся смысл лучшей книги писателя, надо вспомнить разыгравшуюся у всех на глазах драму творческого саморазрушения, какой оказались последние годы жизни Лондона.

Однако что же побуждало его, вознесенного на вершины, и после "Мартина Идена" работать на пределе физических возможностей, точно бы торопя жестокий финал? Над этой загадкой бьются все биографы писателя. И объяснения предлагаются самые разные. Простые до прямолинейности: Лондона растлило обрушившееся на него богатство, литература сделалась для него всего лишь прибыльным занятием и сам он превратился в поставщика занимательной беллетристики, имеющей повышенный спрос на книжном рынке. А иной раз этот тяжелый кризис, приведший к капитуляции, когда Лондону было всего сорок, истолковывают как расплату за страшное перенапряжение, изведанное в юности. В самом деле, выносливость не безгранична, и раньше ли, позже, но должна была наступить минута усталости от исступленной этой работы по двадцать часов в день - без передышек, без поощрений и так долго без сколько-нибудь серьезных надежд на признание: ведь рассказы, которыми будет зачитываться Америка, поначалу раз за разом возвращались к автору с пренебрежительными отзывами редакторов популярных журналов...

В таких рассуждениях есть доля истины, но - не вся правда. Да, Лондону дорогой ценой досталась его репутация одного из самых своеобразных художников начала столетия. Писали о головокружительном взлете и о щедрости выпавшего ему жребия, а в действительности все было намного обыденнее и суровее. Было тяжелое детство, нужда, заставившая пятнадцатилетнего подростка надеть спецовку разнорабочего на консервной фабрике, а потом помощника кочегара на электростанции. Был опасный промысел устричного пирата, а затем командира рыбачьего патруля, охотившегося за браконьерами, которые облюбовали красивую бухту Золотых Ворот у родного Лондону города Сан-Франциско.

Были скитания по Америке в товарных поездах, которыми, увертываясь от контролеров, от океана до океана пробирались в поисках пристанища и работы тысячи отверженных, обездоленных, невезучих, было раннее приобщение к истинам классовой борьбы - оно очень много даст Лондону как писателю. И был Клондайк, охваченный "золотой лихорадкой", которая вспыхнула летом 1897 года, была лихорадочная погоня за счастьем, закончившаяся долгой и трудной зимовкой на Юконе, цингой и полным безденежьем.

С дистанции времени годы, предшествовавшие писательству, могли показаться овеянными романтикой, но точнее сказать, что это было время лишений, невзгод и испытаний на прочность. Лондона не сломили ни нищета, ни равнодушие, каким встречались его попытки завоевать тогдашний американский Парнас. Жизнь смолоду закалила его, воспитав упорство и веру в себя. Не осыпая Лондона благодеяниями, она дала будущему писателю, быть может, самое главное - знание жестоких законов окружающего мира во всей их истинности, способность безошибочно отделять настоящие ценности от всевозможных подделок и фетишей.

В северных рассказах, с которых началось признание, поразила не только необычность ситуаций, персонажей, коллизии, поразил и отточенный нравственный слух, не изменивший Лондону ни разу, в каких бы сложных жизненных положениях ни оказывались его герои. Так будет и в дальнейшем: в книге очерков об английских трущобах "Люди бездны" (1903), в романе "Морской волк" (1904), где последовательно развенчивался индивидуализм. И в статьях, написанных под глубоким впечатлением от русской революции 1905 года. И в "Железной пяте" (1908), говорившей о неизбежности коренного социального переустройства на пути к Эре братства.

Но Лондону было не суждено до конца сохранить свою убежденность социалиста и веру романтика. После "Мартина Идена" произошел перелом и, вероятно, тогдашним читателям, осилившим "Лунную долину" (1912) или "Маленькую хозяйку большого дома" (1915), было непросто поверить, что эти сентиментальные, начиненные штампами книги действительно созданы Лондоном, воспевшим поэзию Клондайка и героику революции. Оглядываясь на пройденную им дорогу, пытались обнаружить истоки этого кризиса в произведениях, относящихся к поре творческого взлета Лондона, и, разумеется, находили в них противоречия, прежде не замечавшиеся. Сделать это было несложно: Лондон переболел некоторыми характерными для его эпохи интеллектуальными поветриями, и они оставили свой след в тех же клондайкских рассказах, в том же "Мартине Идене".

В ту пору гремело имя Фридриха Ницше, считавшегося бунтарем, ниспровергателем пошлой буржуазной морали и пророком целостного, здорового человека будущего, - на Лондона философия немецкого мыслителя оказала воздействие недолгое, но сильное и изживавшееся непросто. В те годы стало распространенным уподобление человеческого сообщества животному царству и предпринимались попытки распространить учение Дарвина на сферу социальных отношений - Лондона с юности захватила эта ложная идея, оставившая свой след даже в произведениях последнего периода творчества, например, в "Алой чуме" (1913).

И все же не этими заблуждениями, которых Лондон не смог полностью преодолеть, был вызван заметный спад, пережитый им в конце творческого пути. Конечно, он и сам чувствовал, что его талант мельчает. Еще вчера о Лондоне отзывались восторженно, а теперь находили его новые произведения банальными, небрежно написанными, однообразными. Было уязвлено его самолюбие художника, и он воевал с критикой, торопившейся объявить, что Лондон конченный писатель, - печатал намного больше, чем прежде, пытался освоить жанры, для него необычные. Так явились "Алая чума", "Мятеж на "Эльсиноре", "Смирительная рубашка".

Но тут была не одна лишь ущемленная гордость, требовавшая, пусть не открытиями, так самой литературной активностью поддерживать пошатнувшийся престиж. Сказывалось - и это гораздо важнее - особое положение, в которое попал Лондон: истинный новатор, с одной стороны, и исключительно популярный беллетрист - с другой. Суть дела заключалась в том, что для своего времени Лондон был писателем совершенно нового типа - самоучкой, выходцем из пролетарской среды, обладавшим не только выдающимся дарованием, но и непосредственным знакомством со многими сторонами жизни, до него попросту не замечавшимися литературой. То, что он писал, было подлинно новым словом, - оттого и успех оказался таким впечатляющим, а притязания подчинить Лондона законам американского книжного рынка сделались настойчивыми. И нельзя сказать, что они остались безуспешными.

Проще всего возложить вину за это на него самого, но справедливее было бы воспринять его причудливую и нелегкую судьбу как прообраз многочисленных драм того же смысла, которые разыгрывались после Лондона и, должно быть, еще не раз повторятся, пока в американской литературе все так же будет властвовать дух коммерции. И уж несомненным упрощением оказался бы вывод, что негоцианты от искусства сумели навязать Лондону собственные утилитарные представления о том, для чего существует художник. Не приходится спорить с тем, что ущерб, который они нанесли Лондону, ощутим, но слишком крупным и самобытным был его талант, слишком значительным было выраженное в его книгах содержание, чтобы эта яркая писательская индивидуальность стерлась, потерявшись среди поставщиков занимательного чтения для не самой взыскательной публики. Не по "Сердцам трех" и не по "Маленькой хозяйке большого дома" судим мы об истинном Джеке Лондоне. В литературе он остался северными и полинезийскими рассказами, "Людьми бездны", "Мартином Иденом" - остался как один из тех художников, которые первыми почувствовали и передали проблемы, конфликты, противоречия нашего столетия.