Иван Гончаров - Письма (1852-1853)

Гончаров Иван Александрович

Письма (1852–1853)

Ф. А. КОНИ 10 мая 1852 года. Петербург

Почтеннейший Федор Алексеевич,

у Вас в «Пантеоне» помещаются статьи о провинциальных театрах. Позвольте Вам рекомендовать такую статью о Воронежском театре одного молодого человека, Средина. Я прочел ее и нахожу, что она написана прекрасно, как редко пишутся такие статьи: очень полно, отчетливо и занимательно. Автор — редактор «Воронежских губернских ведомостей» и мастер писать, как Вы увидите, если примете на себя труд прочесть рукопись. Если Вы пожелаете поместить ее у себя, то брат автора, мой приятель и сослуживец, доставит Вам ее. Я не мог сказать ему ничего, на каких основаниях принимаются в «Пантеон» статьи, он узнает об этом от Вас или в редакции. Во всяком случае, эта статья заслуживает внимания и даже вознаграждения.

Очень и очень жалею, что редко имею удовольствие видеть Вас: авось летом столкнемся на Безбородкиной даче, если только летом Вы там.

Свидетельствую Вам и супруге Вашей искреннее почтение

Гончаров.

10 мая

1852.

Е. А. ЯЗЫКОВОЙ 12 августа 1852. Петербург

12 августа.

Матушка Екатерина Александровна, первую свободную минуту, то есть когда во мне менее желчи, а под глазами почти вовсе нет пятен, посвящаю на то, чтоб поблагодарить Вас за Ваше милое, дружеское письмо. Михайло Алекс[андрович], которого Вы уже получили давно в целости и подробности, никак не сможет, да и я сам не сумею сказать, какое удовольствие сделало мне Ваше письмо. Одного боюсь: оно написано с таким умом и тактом, что — не кроется ли в нем больше искусства, нежели дружеского расположения, а боюсь этого единственно потому, что мало имею прав на Вашу дружбу.

Из письма Вашего я вижу, что и Вас не на шутку волнуют разные сомнения. Это немного удивило меня. Как, Вы снаружи такие холодные и покойные, а тревожитесь отвлеченными вопросами? За разрешением некоторых из них Вы обращаетесь ко мне: благодарю за доверенность, но едва ли я теперь в состоянии разрешить какой-нибудь вопрос, даже близкий мне самому, например хоть этот: «отчего у меня иногда бывает красен нос?». А Вы спрашиваете, что такое Бог, где Он и как ему молиться? Между тем сами говорите, что прежде бывало, помолясь на коленях, Вы находили в этом спокойствие и утешение. Зачем же не делаете этого теперь? Жалуетесь, что приятели сбили с толку, болтовней своей отняли у Вас прежние убеждения, не сумев заменить их новыми. Зачем же Вы так дешево отдали то, что, по словам Вашим, успокоивало Вас? Ведь эти же самые приятели часто болтали между прочим и о том, что Михайлу Алекс[андровичу] можно бы повеселиться в кругу других женщин, кроме жены, да Вы, однако ж, ни разу не согласились с этим, и когда у Вас недоставало диалектики переспорить болтунов, Вы брали свечу и уходили спать, а на другой день просыпались всё с одним и тем же убеждением, то есть что Михайлу Ал[ександровичу] не подобает идти с П[анаевым?] на вечер к какой-нибудь актрисе или другой подобного рода женщине. — Я не раз замечал в Вас упрямство, которое образует в Вас даже некоторый характер, что нечасто встречается, и это ставит Вас выше многих записных львиц и умниц. Только вот видите, какой любопытный случай вышел: что в одном обстоятельстве Вы тверды, а в другом уступили легко: предлагаю это на Ваше собственное усмотрение — выведите заключение, какое Вам понадобится, а мне пора об этом замолчать, не то, пожалуй, наговоришь глупостей: лучше поберегу их для романа, если буду писать; там по крайней мере возьму за них деньги, а теперь, чем больше навру, тем больше сам заплачу.

Я очень разнообразно провожу время: то убиваюсь хандрой и желчью, то на пять минут развеселюсь так, что святых вон понеси, вчера так вот был пьян, немного простудился и крапивная лихорадка усеяла мой лоб премиленькими пятнышками. А основанием глубокой тоске и внезапному веселью служат мои больные нервы, так что и надежды нет, чтоб я когда-нибудь окончательно придержался чего-нибудь одного, то есть чтоб или захандрил или развеселился однажды навсегда. И ведь это с детства так: я помню, мне было лет восемь, а я уж тосковал часто или веселился без причины. Нечего делать, знать таким уродился, таким и останусь. У меня есть некоторые привилегированные места, где я как-то лучше скучаю и веселюсь, и между прочим, в Вашей зале. Но и это утешение отнято у меня; на завод не станешь ездить каждый день; много-много если раз в неделю заглянешь.

Михайла Алекс[андровича] обнимаю и детей тоже: ужасно хочется поиграть с ними.

Все Вам кланяются, и в том числе Майковы: в конце этого месяца они намерены сыграть свадьбу. Я видел невесту: миленькая, немного неловкая девушка, но это-то и придает ей грацию; она мне понравилась тем, что очень естественна; ни искусственность, ни кокетство не успели дотронуться до нее.

Был здесь Ваш дяденька — Тепляков: он на седьмом небе оттого, что сынок его выходит в кавалергарды. Я воображаю, как он будет смешон с своими вечерами, куда позовет, разумеется, товарищей сына, мысленно назначая каждого в женихи своей дочери, и будет томиться и скупостью и желанием блеснуть.

Весь и всегда Ваш по гроб включительно. Гончаров.

Я получил и маленькое Ваше письмо: благодарю. Потрудитесь прилагаемую записочку передать Элликониде Алекс[андровне]. Да приезжайте скорее, а Авдотье Андреевне, другу-то моему, кланяйтесь.

Бываю иногда у Коршей: читал у них рукопись.

Боткин Николай приехал и теперь должен быть уже в Москве.

Е. А. и M. А. ЯЗЫКОВЫМ 23 августа 1852. Петербург

23 августа.

Напрасно Вы, матушка Екатерина Александровна, упрекаете меня, что я Вас забыл: в то время, когда Вы писали мне это письмо, я тоже писал к Вам и надеюсь, что мое послание уже получено Вами. Следовательно, наши письма расходятся в пути. Я очень доволен, что Вы хорошо проводите время в деревне и что откровенно сознаетесь в этом: по большей части со всех сторон слышишь жалобы на несчастья да неудачи; это большая редкость, когда кто скажет, что ему хорошо. Благодарю и за то, что вспоминаете обо мне. Только напрасно желаете, чтоб я пожил в деревне у Вас, полагая, что моя хандра должна там пройти: Анненков правду сказал Элликониде Алекс[андровне], что я никогда, нигде и ничем бы не был доволен, что мне ни дай. Это в самом деле так. Хандра моя, как я Вам, кажется, уже писал, есть не что иное, как болезненное состояние, которому причиной нервы. Вы посмотрите на всех нервозных людей: у них ум, воля и все ее проявления подчинены нервам. Оттого эти люди вдруг делаются скучны, мрачны или внезапно переходят к веселью, Бог знает отчего. Это очень неудобно не только для себя, но и для других. От этого я и стараюсь прятаться и, кроме Майковых да Вас, ни к кому не хожу.

А знаете ли, что было я выдумал? Ни за что не угадаете! А всё нервы: к чему было они меня повели! Послушайте-ко: один из наших военных кораблей идет вокруг света на два года; Аполлону Майкову предложили, не хочет ли он ехать в качестве секретаря этой экспедиции, причем сказано было, что, между прочим, нужен такой человек, который бы хорошо писал по-русски, литератор. Он отказался и передал мне; я принялся хлопотать из всех сил, всех, кого мог, поставил на ноги и получил письмо к начальнику экспедиции. Но вот мое несчастье: на днях этот начальник выехал на некоторое время в Москву и, воротясь оттуда, тотчас отправится в море, так что едва ли я успею видеть его; потом, как я узнал после, нужен человек собственно не для русского, но более для переписки на иностранных языках, а этого я на себя не приму. Впрочем, во всяком случае мне советовали повидаться с начальником экспедиции и узнать от него подробнее, что нужно. Стало быть, надежда не угасла еще совсем.

Вы, конечно, спросите, зачем это я делаю? Но если не поеду, ведь можно, пожалуй, спросить и так: зачем я остался? Поехал бы затем, чтоб видеть, знать всё то, что с детства читал как сказку, едва веря тому, что говорят. Я полагаю, что если б я запасся всеми впечатлениями такого путешествия, то, может быть, прожил бы остаток жизни повеселее. Потом, вероятно, написал бы книгу, которая во всяком случае была бы занимательна, если б я даже просто, без всяких претензий литературных, записывал только то, что увижу. Наконец, это очень выгодно по службе. Все удивились, что я мог решиться на такой дальний и опасный путь — я, такой ленивый, избалованный! Кто меня знает, тот не удивится этой решимости. Внезапные перемены составляют мой характер, я никогда не бываю одинаков двух недель сряду, а если наружно и кажусь постоянен и верен своим привычкам и склонностям, так это от неподвижности форм, в которых заключена моя жизнь.

Свойство нервических людей — впечатлительность и раздражительность, а следовательно, и изменяемость. Может быть, я бы скоро и соскучился там, что и вероятно, мучился бы всем — и холодом, и жаром, и морем, и глушью, дичью, куда бы заехал, но тогда бы поздно было каяться и поневоле пришлось бы искать спасения — в труде.