Алексей Самойлов - Расставание с мифами. Разговоры со знаменитыми современниками
– При этом я все равно должен тебе сказать, что моя судьба – типичная судьба «шестидесятника». Некоторые из нас еще звучат, мелькают (такие, как Вася Аксенов), но большинство прочно забыто. Как будто их и не было. Волна смыла даже имена. Пришло время других людей. Идет молодежная конфетная проза. Вкус сейчас такой. Остались читатели примерно моего возраста, плюс-минус сколько-то лет.
Собчак был моим читателем. Он даже дал мне редактировать свою книгу «Жила-была Коммунистическая партия» и в предисловии выражал благодарность Гранину, мне и еще нескольким писателям. А так наши судьбы – уходящая панорама. В последнее время даже об Искандере ничего не слышно.
– Да, это очень печально. В культурном отношении мы пережили революционное время. Так всегда бывает. Но неужели, думаю я, не найдется человека, который бы вложился в издательство, издающее этих, уходящих, писателей? А то ведь ни Геннадия Гора нет, ни Пановой, ни Л. Пантелеева, ни Радия Погодина. Я слышал, что газета «Дело» собирается завести рубрику «Забытые имена». Идея принадлежит Даниилу Гранину.
– Вот это было бы очень благородное дело.
Великий старикашка
– В 2007 году ты получил Царскосельскую премию. Формулировка была такая: «За яркую индивидуальность в произведениях ранних лет». Что случилось? То ли ты потерял по дороге свою индивидуальность, то ли она тогда их так ослепила, что они лишь спустя пятьдесят лет ее разглядели?
– Я даже не обратил на это внимания. Мне понравилась статуэтка Екатерины и пятнадцать тысяч рублей. Я еще награжден премией Володина. Правда, при этом мне вручили почему-то статуэтку Пастернака, на которой написано: «Премия Александра Володина».
– Может быть, потому, что Пастернак был любимым поэтом Александра Моисеевича?
– С Александром Моисеевичем мы дружили. Собственно, я был последним, кто видел его живым. Он был очень несчастным. Несмотря на всю славу и почести, это был человек потерянный. До этого я вывозил его из разных больниц – из госпиталя для ветеранов войны на Народной улице, из «Бехтеревки». В его последнюю больницу я приехал в воскресенье. Мне позвонила его экономка Марьям, и я поехал. Пустая больница, холодно, ищу Сашу. Захожу в палату и вижу: лежит под суконным одеялом такой комочек и спит. Сначала хотел его разбудить, но потом подумал – пусть спит. Такая скудная палата была. На второй кровати – свернутый матрац. Рядом с ним пустая банка, сухой батон. Посидел, посидел, услышал за стенкой голоса. Это была женская палата. Зашел к ним: «Вы знаете, кто рядом с вами лежит?» – «Да нет, привезли ночью какого-то старикашку».
Я рассказал им о Володине – кино у нас смотрят все. Они заохали: «Мы думали это просто старикашка, а это такой великий старикашка!» Я попросил их присмотреть за Александром Моисеевичем, чтобы утром, когда придет начальство, забрать его домой. Утром мне позвонила та же Марьям и сказала, что он умер…
Фокус в пять утра
– Я не читал твою книгу «Breakfast зимой в пять утра» (отличное, кстати, название), но видел в интернете два отзыва на нее. Отзыв первый: «Долго. Нудно. Много слов. Никакого действия. Но при этом интересно». Второй: «Народ! Может, кто-то может мне продать (подарить) эту книгу?» Что у тебя там за фокус получился?
– Дочь подарила мне поездку к нашим родственникам в Лос-Анджелес. На чем только ни ездили по Америке – на волах, на ослах, на лошадях, на машинах… Я же поехал на поезде. Проехал несколько штатов, и в каждом из них наворачивалась какая-то история, связанная с попутчиками, воспоминаниями, сюжетами, связанными с эмиграцией или историей этого штата.
– В общем, ты спел эту книгу, как акын. Скажи, а можно вывести какую-нибудь формулу эмиграции?
– Все устроилось по-разному. Есть миллиардеры, есть нищие, все – от нобелевского лауреата до посудомойки. Общее, может быть, только одиночество. Недавно из Штатов мне позвонил школьный товарищ, красавец-парень. «Илья, я хочу с тобой попрощаться». – «В чем дело?» – «Я через пять дней умру. Хочу с тобой поговорить». Мы с ним долго разговаривали, вспоминали, смеялись. Ну что делать, пять дней осталось. У него был запущенный рак, и врачи определили такой срок…
Вообще эмиграция, как и все в жизни, сильно мифологизирована. Вот история с нашим общим знакомым Игорем Ефимовым. У нас время от времени печатаются его книги, он создал издательство «Эрмитаж». Процветает парень.
Я приехал в Штаты одним из первых, в середине восьмидесятых, как только подняли шлагбаум. С подачи Сережи Довлатова выступал на «Свободе» (сам он в это время был на них обижен, потому что его не взяли в штат). Все на меня набросились: «Как там у нас? Что?»
Потом меня пригласили выступить на кафедре славистики в Колумбийском университете. Народу довольно много. И вдруг открывается дверь, вкатывается коляска, заполненная книгами, а коляску толкает Ефимов. Он пришел экспромтом, не знал, что я там буду выступать. Когда Игорь меня увидел, он обалдел.
Я: «Игорь, здорово! Привет!» Он: «Ну что, раздвинулись границы, пустились сюда на пылесосы?» Типа устанавливать здесь свои советские порядки. Зло так сказал.
Понимаешь, какая здесь загадка? Я потом сообразил. Я приоткрыл их тайну. Была легенда об их эмиграции, об их зажиточной хорошей жизни, что они схватили бога за пейсы. И вдруг приезжает из Союза человек и видит, что хозяин издательства толкает перед собой тележку с книгами, которые никто не покупает…
– Илья, в Нобелевской, по-моему, лекции Бродский сказал, что он принадлежит к последнему поколению читателей. Как ты думаешь, век литературы действительно кончился и мы так и будем уплывать за горизонт одинокими островами?
– Нет, я уверен, что литература будет вечно и книги будут всегда. Никакой интернет их не заменит. Печально другое: порвалась связь времен. У меня был дом, в котором всегда кучковался литературный народ. У меня часто бывали Конецкий, Жванецкий, Гордин и многие-многие. Сейчас из того времени продолжается дружба, пожалуй, только с Яшей Длуголенским. А так квартира все чаще пуста.
Понимаешь, по своему складу я человек южный, и дружба у нас была другая. У бакинских ребят совсем иная плотность дружбы. Здесь не та атмосфера. Может быть, дело еще в том, что я приезжий и ни с кем из питерцев у меня не было общего детства. Здесь люди холоднее и с годами все больше и больше отдаляются друг от друга. Так легла карта.
– Получается, что не только порвалась связь времен, что несомненно, но порвались связи между людьми, принадлежащими одному времени.
– Да. Постарели, наверное. У каждого своя правда, своя обида. Объективно я понимаю, что так, наверное, и должно быть. Но с ребятами, которых объединяет бакинское детство, хотя мы видимся редко, все же сохраняются отношения, и они не изменятся, наверное, до самой смерти.
Николай Крыщук 2007 г.Анатолий Эйнгорн
Гипноз легенды
* * *Гипнотически, как удав на кролика, воздействовал он блоком на чужих – нападающих противника. Да и свои, бражничавшие, проматывавшие дар игроки-партнеры побаивались едкого, занозистого ума этого аристократа, внука барона, русского генерала с немецкой фамилией, правнука английского адмирала.
Перед ним, выдающимся игроком и великим тренером, работавшим и с мужской, и с женской сборными страны, прошедшим всю войну, в послевоенную пору видным хирургом, продолжающим работать за письменным столом и на девятом десятке, преклонялся до последних своих дней легендарный Константин Рева. Своего сэнсея (учителя) сорок лет почитает японец Ясутака Мацудайра, проходивший стажировку в Ленинграде в 1961‑м и признанный недавно лучшим тренером XX века.
Добровольное заточение
– Прошу прощения, Анатолий Николаевич, но вынужден задать Вам вопрос деликатного свойства. Почему Вы не выходите из дома? Кстати, сколько лет длится Ваше заточение?
– Лида, жена, умерла в девяносто третьем, пятого января. А я не выхожу из дома с девяносто второго. Почему? Потому что у меня остеохондроз позвоночный, потому что болят ноги: наверное, у меня облитерирующий.
– Облитерирующий эндаартериит – хроническое заболевание сосудов с преимущественным поражением артерий ног? Из-за этого «облитерирующего» пришлось произвести ампутацию ног замечательному артисту Павлу Луспекаеву и вратарю номер один всех времен и народов Льву Яшину…
– Ты, чувствуется, основательно подготовился… Вернемся, однако, к моему случаю. Хожу я с большим трудом. По комнате могу передвигаться, могу пойти на шатающихся ногах, когда позвонят, чтобы открыть дверь… Понимаешь?..
