Илья Эренбург - Война. 1941—1945
Война показала глубокую связь советских писателей с народом. Война стала жестокой проверкой совести каждого. Я не стану сейчас говорить о том, как ее выдержал тот или иной писатель. Ее выдержала наша литература. До войны не все понимали подлинную роль писателя. Мы опасались громких слов: призвание, вдохновение, творчество. Однако вне этих слов немыслимо понятие литературы. Грустно, когда писатель становится регистратором событий, комментатором комментариев, велеречивым пересказчиком. Увлекаясь терминологией, чуждой природе искусства, иные литераторы говорили о планировке романов по кварталам года. Они выезжали на сбор материала, как будто чувства людей — это ягоды в лесу или утильсырье. Они разбирали темы, как разбирают товары в универмаге. Они создавали иллюзорное представление о том, что писатель может писать всегда и про все. Однако искусство куда ближе к биологии, нежели к производству. Писатель заболевает темой. Он ее находит не только в переживаниях людей, но и в своем сопереживании — в себе. Лев Толстой говорил, что следует писать о чем-либо только тогда, когда нельзя об этом не писать. Я не побоюсь быть старомодным и напомнить, что все большие книги написаны кровью. Это стало ясным в дни войны. Писатели сделались необходимыми народу. К их голосу с волнением прислушиваются миллионы, и в мире, заполненном грохотом, громыханием танков, разрывами снарядов, ревом сирен, отчетливо слышен слабый человеческий голос — друга, совести, поэзии.
Как бы ни готовилось государство к войне, человеческое сердце не может быть к ней готовым. Нельзя себе представить войну накануне войны. Солдат, идя в бой, как бы видит мир впервые. Я напомню вам о наших юношах, о вере в братство, о книгах и мечтах довоенных лет. Когда враг напал на нашу страну, поднялся народ. Люди знали, что нельзя уступить насилию. Но в сердце каждого был хаос: твердь еще не отделилась от воды, свет от мрака. Писатели помогли народу найти себя. Они помогли каждому человеку прочувствовать до конца, осознать происходящее. Для того чтобы идти в атаку, мало разума, нужны большие чувства. Не будет преувеличением сказать, что войну поддерживает возмущенная совесть народа. Писатели помогли понять сущность этой войны, природу того зла, которое обрушилось на нашу страну.
Враг в тот памятный день, когда он напал на нас, для многих был абстракцией. Воспитанные на принципах человеческой солидарности, наши юноши часто пытались увидеть в насильнике насилуемого. Писатели помогли увидеть врага. Ненависть — это моральное оправдание войны. Мы ненавидим немцев не только за то, что они убивают беззащитных людей. Мы ненавидим немцев и за то, что мы должны их убивать. В этом основное отличие той войны, которую мы ведем, от былых войн. Тогда сражались между собой противники, обуреваемые теми же заблуждениями, увлекаемые схожими страстями. Тогда моралист мог найти себе место «над войной». Теперь моралист взял в руку винтовку, а место «над войной» занимает не Ромен Роллан, но Пьер Лаваль.
Когда мы говорим о презрении к врагу, мы вкладываем в эти слова большое моральное содержание. Дело, конечно, не в том, что зимой фрицы жалки, и даже не в том, что они легко переходят от наглости к подхалимству. Мы мало знали зарубежный мир. Германия многим представлялась страной философов и музыкантов, или краем спартаковцев, или показательным миром высокой техники, точных наук, урбанизма. Мы к тому же страдали некоторым фетишизмом материальной культуры. Нам трудно было сразу воспрезирать солдата, который вечной ручкой записывает в дневнике свои наблюдения. Между тем в презрении к врагу глубочайший смысл нашей войны. Не потому мы презираем немцев, что они — немцы, а мы — русские. Наша правда выходит из пределов государственных границ. Нас приветствует в нашем деле уничтожения гитлеровцев Томас Манн. А ведь даже пьянчужка-староста, получивший за измену четверть, и тот не посмеет сказать о правоте немецкого оружия. Мы сражаемся за истину, за справедливость, за торжество добродетели. Об этом говорит совесть народа. Об этом говорят писатели. В этом их долг. В этом их заслуга.
В первые же дни войны все поняли, как велика роль писателя. До войны порой к нам обращались газеты за так называемыми «откликами» на события. Когда началась война, голос писателя зазвучал, как вечевой колокол. Ожили самые прекрасные традиции русской литературы. Писатель понял свой долг, и писатель нашел свое место.
Я должен здесь сказать о некоторых молчальниках. Я не хочу никого осуждать, но позволительно напомнить, что молчание не всегда золото. Семь примерок не всегда мудрость. Если фронтовики не услышали голоса того или иного писателя, которого любили, которому верили, то они вправе сказать: «Он был с нами в дни любви и мечтаний. Он нас оставил в эти грозные дни».
Почему народ ждет голоса писателя? На войне люди стали и грубее и чувствительнее. Заштампованные слова режут сердце. Трафаретные фразы оскорбляют. Фальшь слышна каждому. У писателя есть свой голос, — я говорю о настоящем писателе. Он не эхо, он человек. Для своих чувств он находил слова, которые доходят до сердца. Напрасно говорить о «доходчивости». Этот неологизм произволен. Доходит все искреннее. Писатель смотрит на мир своими глазами, и это позволяет ему заглянуть глубже в темноты чувств, осветить их гармонией. Вот почему в дни испытаний журналист не может заменить писателя.
Редакции газет во время войны стали чаще обращаться к писателю. Казалось бы, нет недостатка в газетном материале. Одними телеграммами можно заполнить не четыре полосы, а сорок. Но вот газеты отводят место не только статьям, памфлетам, призывам писателей, не только их очеркам, но даже стихам, рассказам, повестям, драмам. Это значит, что писатель может сказать то, чего не могут сказать другие. Это значит, что писатель умеет говорить так, как не умеют говорить другие.
Писатели вошли в газету, как всходят на трибуну, — это не их рабочий стол, это не их место. Но и блиндаж не место сталевара или садовода. Война переселяет людей и сердца. В мирное время газета — осведомитель. В дни войны газета — воздух. Люди раскрывают газету, прежде чем раскрыть письмо от близкого друга. Газета теперь письмо, адресованное лично тебе. От того, что стоит в газете, зависит и твоя судьба. Так газета узнала новых людей: писателей.
Я не скажу, чтобы эта встреча прошла без помех, без столкновений, без трудностей. Зачастую наши журналисты пишут на языке, который равно далек и от литературного, и от разговорного. Мы называем его в отличие от русского «газетным языком». В сознании читателей он откладывается, как условный код. Я приведу отрывок из полученного мною письма, который показывает, как отражается газетный язык на языке читателей: «Постарайтесь писать в разрезе ненависти, и больше того — насыщайте ваши книги в разрезе нашей культуры, взаимодействий частей и личных уважений товарищей к товарищам или общей нашей монолитности гражданских уважений». Газета долго культивировала скудость словаря, безличность стиля. Позволю себе привести пример из личного опыта. В начале войны редактор одной газеты предложил мне написать передовую. Напрасно я говорил ему, что не умею писать передовые, он настаивал. Я написал. Прочитав, он рассмеялся: «Но ведь по статье видно, кто ее написал…» Это относится не только к передовым. Многие редакторы испугались того багажа, с которым пришли писатели, а именно — живых слов. Будет несправедливым умолчать, что и некоторые писатели не сразу поняли особые условия работы в газете, пытаясь писать статьи по рецепту доброго старого романа. Однако много препятствий уже преодолено. Писатели твердо завоевали право говорить с народом. Теперь трудно себе представить центральную или армейскую печать без писателей.
Много писателей с первых дней войны работают в армейской печати. Они делят с Красной Армией трудности походной жизни. Другие писатели в качестве военных корреспондентов центральной печати выполняют ответственную работу на фронте. Наша семья узнала много потерь. Писатели показали себя смелыми солдатами. Об этом необходимо напомнить. Один неврастеник порой заметней сотни героев. Вряд ли Корнейчук хотел в персонаже своей пьесы, названном Крикуном, что-либо обобщить. Наш долг перед погибшими друзьями, работниками армейской печати и военными корреспондентами сказать, что в своем огромном большинстве писатели-фронтовики не крикуны, но солдаты.
Работа в армейской печати нелегка. Не все редакторы понимают природу писателя. Конечно, любой прозаик или поэт может написать заметку о том, что нужно доставлять горячие щи на передний край или что нехорошо ходить с оторванной пуговицей. Вопрос в другом: следует ли для таких заметок прибегать к труду писателя? Я не говорю об исключительных случаях: бывает, что мастера артиллерийского огня должны идти в штыковую атаку. Я говорю о каждодневной работе. Писатель не может писать автоматично. Все написанное отражается и на самом писателе. Если писатель будет сто дней писать о бане, в сто первый он не сможет написать о красоте и величии родины. Такова специфика творчества. Если мои слова дойдут до некоторых редакторов как московских, так и фронтовых газет, если их услышат работники политотделов, пусть они вспомнят старую сентенцию о том, что не всегда разумно топить печи красным деревом.
