Илья Эренбург - Война. 1941—1945
Ветераны меланхолично вспоминают о тех легендарных временах, когда немца под каждым кустом ждали курятина, мед и «фареник мит шметана». Иногда они меланхолично добавляют: «Через три месяца зима…» Я спрашиваю пленных, что больше всего пугает их сотоварищей. Они в один голос отвечают: «Третья зима».
Среди трофейных документов я нашел донесение командира 512-го ПП. Немецкий офицер перечисляет вопросы, смущающие фрицев: «1) Воздушные бомбардировки, 2) иностранцы, работающие в Германии, 3) поведение немецких женщин».
Воздушные бомбардировки особенно тревожат солдат из Западной Германии. 211-я ПД, составленная из уроженцев Рейнской области, переживала каждую почту, как огневой налет. Пленные из этой дивизии говорят: «Зачем нам Орел, когда больше нет ни Кельна, ни Дуйсбурга?»
Я рассказал в одном из очерков о судьбе офицера Гергардта, который 4 июля верил в немецкое наступление, а две недели спустя погиб близ Волхова. В штабной машине вместе с его дневником я нашел пачку писем жены офицера, проживающей в Саарской области. Вот несколько цитат:
«25 июня. За одну ночь тысячи убитых и бездомных. Нам пока везет. Но что будет дальше? Ведь этому не видно конца».
«26 июня. Нельзя разгадать, что будет дальше. Из России никаких вестей. Когда же кончится эта война? Кто знает, доживем ли мы до ее конца или умрем все от бомб».
«8 июля. Воздушные бомбардировки принимают все более и более ожесточенный характер. Когда же фюрер даст ответ?..»
Эта немка не понимала, что Гитлер уже не может послать тысячу бомбардировщиков на Лондон, как ее муж не понимал, что Гитлер уже не может осуществить «летнее наступление».
Солдаты из Центральной и Восточной Германии относятся куда спокойней к воздушным бомбардировкам. Один саксонец мне цинично признался: «Нас это не касается».
Присутствие в Германии миллионов чужеземных рабов беспокоит всех фрицев. Они чувствуют, что их тыл минирован. Один неглупый ефрейтор сказал мне: «Еще будучи во Франции, я слышал, как Лондон передавал об ответственности немцев за самоуправство. Тогда мы говорили, что иностранные рабочие куда опасней иностранных юристов».
Невеселые письма получают фрицы из дома. Я подобрал несколько десятков. Ни в одном я не нашел ни бодрых слов, ни былого «хайль Гитлер». Вот что пишет дура, жена обер-ефрейтора Вальтера Топфера, проживающая в Хемнице:
«27 июня. Если возможно, привези мне несколько яиц. Это нас немного поддержит. Дорогой Вальтер, когда приедешь в отпуск, не забудь про яйца. На прошлой неделе у нас три раза была тревога. А яиц я давно не видала…»
Обер-ефрейтор лежит у обочины дороги с головой, пробитой пулей, а его жена, наверное, все еще мечтает об яичнице…
В других письмах я нашел новые мотивы. Вот что писал 21 мая отец ефрейтора Ганса Гроза:
«Антон получил Железный крест за то, что здесь вывозил навоз. А если война кончится неблагополучно, виноватыми окажутся те, кто четыре года на фронте. Все с нетерпением ждут, чем кончится война. Но так или иначе нас ничего не ждет, кроме одного — работать, работать и снова работать».
Тому же Гансу Гроза пишет Елена Гортель:
«Мой незабвенный зять убит в России. Скоро мы все сойдем с ума. Поверь, мы уже потеряли лучших. Нам больше и терять нечего».
Приведу еще одну цитату из письма жены офицера Гергардта:
«Соблазны войны велики, но действительность после войны будет горькой. Сегодня вы нужны, а после войны на вас будут смотреть с пренебрежением. Как ужасно, что нам приходится все терпеть и перед воем склоняться!»
Я не подбирал цитат. Я не искал особо интересных писем. Я их взял с земли. Одно похоже на другое. В сознании немцев первая линия обороны прорвана. Нужно теперь прорвать остальные: не листовками — оружием.
На Орловском направлении нет вассальных дивизий: против нас немцы. Но внутри германских частей теперь злейшие враги Гитлера: французы из Эльзас-Лотарингии, чехи, словены, люксембуржцы. Я видел несколько французов. На них немецкая форма: их насильно мобилизовали. Вот парикмахер из Страсбурга Жорж Жан. Он говорит мне: «Я родился французом и хочу умереть за Францию». Вот булочник, двадцатилетний Поль. Он пробыл на фронте ровно один день: перебежал к нашим. Как он рад, что я с ним заговорил на его родном языке! Он твердит: «Наш генерал — де Голль. Наши союзники — русские…» Эльзас-лотарингцы с лютой ненавистью говорят о немцах, называя их не иначе как «бошами» и «фрицами». Так же настроены и другие подневольные солдаты Гитлера — славяне.
Все помнят, как судетские немцы требовали их присоединения к рейху. Они кричали: «Мы не хотим жить с чехами», хотя им жилось свободно и привольно в Чехословацкой республике. Теперь, попав в плен, судетские немцы твердят: «Мы — чехи». Я разговаривал с одним эрзац-чехом, он не знал ни слова по-чешски. Фриц верен себе: он прикидывается то «старым коммунистом», то чехом. Он остается фрицем. Но подлинные чехи, но эльзасцы, но словены еще причинят немало хлопот германскому командованию.
Таковы фрицы этого лета. Не будем ни преуменьшать силу врага, ни преувеличивать ее. Дисциплина в германских частях еще не поколеблена. Сомнения фрицев пока ограничиваются вздохами и шепотком. Но я уже вижу брешь в той бетонной стене, которую можно назвать сознанием Германии. Наше наступление на Орел расширяет эту брешь. Мы не только освобождаем русские села. Мы не только уничтожаем тысячи захватчиков. Мы громим ту крепость, которую я назвал бы «душой Германии», если бы не боялся принизить слово «душа». Это чувствует каждый боец. Вот присел на пенек гвардеец-украинец, свернул, закурил и, глядя на фрица, с которым я разговариваю, лукаво подмигнул мне: «Фриц не тот…» С фрицами этого лета разговаривать так же трудно, как и с прежними — нет в них ни ума, ни совести, — но бить их стало легче.
30 июля 1943 г.
Роль писателя
Третий год наш народ ведет войну против сильного и беспощадного врага. Эта война не похожа на былые войны. Германия преследует две безумные цели: уничтожение народов и уничтожение человеческого начала. История не знала подобного покушения на самое существо человека. Мы защищаем высокие идеи и наши города, наш строй и нашу землю, наш язык и наше будущее. Мы защищаем и нечто большее: справедливость, человеческое достоинство, красоту. Былые войны кончались переговорами, выкупом, перемещением границ. В той войне, которую ведет наш народ, нет ни для республики, ни для отдельного человека другого выхода, как уничтожение зла.
Прежде бывали страны и люди, остававшиеся и стороне от войны. Кто сейчас осмелится назвать себя нейтральным? Даже в дни затишья не затихает борьба: целятся снайперы, крадутся разведчики, падают сбитые самолеты, подводные лодки настигают транспорты, партизаны взрывают мосты. Фронт всюду: от «зоны пустыни» в Смоленщине до Рура, от Кубани до улиц Парижа, от Мурманска до Эпира, от Ленинграда до Сицилии. Война охватила мир. Война охватила и сердце каждого. В том, как работают женщины, подростки, в суровой нужде, в бессоннице, в ожидании, в гневе есть нечто еще невиданное: война продолжается в тылу. Она заполняет ночи. Она смещает мысли. Она не дает передышки. От нее никому не дано укрыться. Куда ты запрячешься, слепец? В Чили? И Чили воюет. В мир цветов или звуков? Но и музы в походе. На тебя глядит девушка. Она в Смоленске. Плачет ребенок. Он в Орле. Еще высятся своды киевской Софии. На тебе ответственность за жизнь ребенка, за державу, за красоту. Кто прежде воевал? Воля. Иногда страсть. Иногда рассудок. Теперь воюет совесть, и только тот, в ком нет совести, может назвать себя нейтральным.
Да позволено будет сказать, восстанавливая полузабытые слова, что мы, писатели, были и остаемся совестью народа. Многое дано писателю, многое с него и взыщется. Он отвечает не только за каждое свое слово, он отвечает и за свое молчание. Большие испытания проверяют природу таланта. Что придает силу писателю? Глубина и полнота чувств. Он вмещает страсти многих, страсти народа. Как Антей к земле, он припадает к душам. Вспомним роль писателя в прошлом веке. Строфы Пушкина и Лермонтова колебали трон. Наполеон Третий боялся поэта: на острове Джерсей жил Гюго и в нем — совесть Франции. Голос Льва Толстого потрясал мир. Истинный писатель не только описывает, он предписывает.
Накануне этой страшной войны многие писатели Запада забыли о своей миссии. Они соблазнились легкостью. Расплата была тяжкой. Во Франции, где ученые идут в первых рядах народа, где Сорбонна, не склонившись перед завоевателями, предпочла концлагерь лженауке, в гордой и свободолюбивой Франции некоторые писатели решили отойти в сторону, переждать, отмолчаться. Физик Поль Ланжевен идет в тюрьму, а поэт Поль Валери пишет стихи о красоте нарцисса — в этом приговор той литературе, которая отреклась от служения добру. Несколько дней тому назад престарелый Кнут Гамсун выступил на съезде фашистских журналистов с речью приниженной и злобной. Норвегия страдает, Норвегия борется, а первый ее писатель благословляет палачей. Как это случилось? Кнут Гамсун не был пророком, он был вассалом, и вассал переменил сюзерена. Я не хочу этими словами осудить всех писателей Запада. Когда итальянцы заняли Грецию, старейший и крупнейший ее поэт Костис Паламас отказался встретиться с победителями. Фашисты ему предлагали почет, издание собрания сочинений, дворец в Венеции. Костис Паламас в последней своей поэме проклял насильников, он завесил окна дома, выходившие на поруганный Акрополь, и умер непобедимым. Когда Испания сражалась против захватчиков, ее лучший поэт старый Антонио Мачадо отдал свой дар народу. Он ушел с республиканцами из оскверненной Испании и, перейдя границу, умер. Расстрелян немцами честнейший чешский писатель Ванчура. Огонь и кровь очистили литературу Европы от духоты, от плесени, от конформизма. Теперь и там нет нейтральных. Теперь есть только поэты-лакеи и поэты-герои. Между ними — кровь.
