Феликс Кандель - Очерки времён и событий из истории российских евреев [том 6] (1945 – 1970 гг.)

Вьюга дымится.

Как мы с тобой угадали страну,

Где нам родиться!..

И у него – в нечастом упоминании:

Летит еврейское письмо. 

Куда? – Не ведает само,

Слова написаны, как ноты.

Скорее скрипочку хватай,

К щеке платочек прижимай,

Не плачь, играй… Ну что ты ? Что ты?

И снова А. Межиров:

Родина моя, Россия… 

Няня, Дуня, Евдокия…

Снова Н. Коржавин:

Я не был никогда аскетом 

И не мечтал сгореть в огне.

Я просто русским был поэтом

В года, доставшиеся мне…

На еврейскую тему откликнулся И. Бродский в раннем стихотворении:

Еврейское кладбище около Ленинграда. 

Кривой забор из гнилой фанеры.

За кривым забором лежат рядом

юристы, торговцы, музыканты, революционеры…

Константин Левин – командир взвода противотанковых пушек, два ордена, два ранения, потеря ноги, год в госпиталях – поступил после войны в Литературный институт и сказал в одном из своих стихотворений:

Мы непростительно стареем 

И приближаемся к золе.

Что вам сказать? Я был евреем

В такое время на земле…

Я был не лучше, не храбрее

Моих орлов, моих солдат,

Остатка нашей батареи,

Бомбленной шесть часов подряд.

Я был не лучше, не добрее,

Но, клевете в противовес,

Я полз под этот танк евреем

С горючей жидкостью "КС".

За это стихотворение Левина исключили из комсомола и изгнали из Литературного института. 

6 

Александр Галич: "Мне было уже под пятьдесят… Я уже был благополучным драматургом, благополучным советским холуем. И я понял, что так больше не могу. Что я должен наконец-то заговорить в полный голос, заговорить правду…"

Я выбираю Свободу, – 

но не из боя, а в бой.

Я выбираю свободу

быть просто самим собой…

Галич стал одним из создателей жанра авторской песни. Он выступал в переполненных квартирах Москвы, Ленинграда, других городов; его песни, романсы, поэмы, баллады записывали на магнитофоны, переписывали с ленты на ленту, распространяли по всей стране.

Ни партера нет, ни лож, ни яруса, 

Клака не безумствует припадочно,

Есть магнитофон системы "Яуза",

Вот и всё!

А этого достаточно!

Л. Копелев, писатель: "Откуда у этого потомственного интеллигента, прослывшего эстетом и снобом, этот язык, это новое мироощущение? В каких университетах изучал он диалекты и жаргоны улиц, задворок, шалманов, забегаловок, говоры канцелярий, лагерных пересылок, общих вагонов, столичных и периферийных дешевых рестораций?.."

Строки из песен Галича стали хрестоматийными: "Ой, не шейте вы, евреи, ливреи, Не ходить вам в камергерах, евреи!.." – "Вот как просто попасть – в палачи: Промолчи, промолчи, промолчи!.." – "Уходят, уходят, уходят друзья, Одни – в никуда, а другие – в князья…" – "Если зовет своих мертвых Россия, так значит – беда!.." На концерте в Новосибирском академгородке Галич исполнил песню "Памяти Б. Л. Пастернака": "Как гордимся мы, современники, что он умер в своей постели…" – более двух тысяч человек молча встали, чтобы почтить память поэта.

Еврейская тема проходит через многие песни Галича: "Кадиш", "Реквием по неубитым", "Поезд (памяти С. М. Михоэлса)", "Баллада о вечном огне", "Песня исхода"…

Уходят из Варшавы поезда, 

И скоро наш черед, как ни крути,

Ну что ж, гори, гори, моя звезда,

Моя шестиконечная звезда,

Гори на рукаве и на груди!..

Герои песен Галича стали знаменитыми. Это – товарищ Парамонова, ответственный профсоюзный работник, которая заставила мужа повиниться на собрании в измене, а затем помирилась с ним в райкоме партии:

И пошли мы с ней вдвоем, как по облаку, 

И пришли мы с ней в "Пекин" рука об руку,

Она выпила "дюрсо", а я "перцовую"

За советскую семью образцовую!

Это – Клим Петрович Коломийцев, которому перепутали текст выступления на митинге в защиту мира:

"Израильская, – говорю, – военщина 

Известна всему свету!

Как мать, – говорю, – и как женщина

Требую их к ответу!.."

Это – Егор Петрович Мальцев "хворает, и всерьез: уходит жизнь из пальцев, уходит из желёз…", но которому запретили умирать:

Вставай, Егор Петрович,

Во всю свою длину,

Давай, Егор Петрович,

Не подводи страну!

Центральная газета

Оповестила свет,

Что больше диабета

В стране советской нет!..

Это – некий майор, ради шутки попросивший записать себя евреем, за что исключен из партии, разжалован в рядовые:

Значит все мы, кровь на рыле, 

Топай к светлому концу!

Ты же будешь в Израиле

Жрать, подлец, свою мацу!

Мы стоим за дело мира,

Мы готовимся к войне!

Ты же хочешь, как Шапиро,

Прохлаждаться в стороне!..

Это – постоянный герой песен Галича, бывший заключенный Магадана, Инты, Воркуты:

Я подковой вмерз в санный след, 

В лед, что я кайлом ковырял!

Ведь недаром я двадцать лет

Протрубил по тем лагерям…

Облака плывут, облака,

В милый край плывут, в Колыму,

И не нужен им адвокат,

Им амнистия – ни к чему…

В. Буковский (из воспоминаний 1970-х годов):

"Появился Галич, песни которого до сих пор тайком переписывают друг у друга заключенные в лагерях. Первый вопрос каждому вновь приехавшему на лагерную зону: "Какие новые песни Галича привез с воли?"

Чем дальше, тем больше возникало этих незримых фигур с гитарами… Их предшественникам на заре человечества было легче: никто не сажал в тюрьму менестрелей, не тащил в сумасшедший дом Гомера, не обвинял его в слепоте и односторонности. Для нас же Галич никак не меньше Гомера. Каждая его песня – это Одиссея, путешествие по лабиринтам души советского человека".

В 1971 году Галича исключили из Союза писателей и Союза кинематографистов; с ним уже не заключали договора, вырезали из титров его фамилию. В 1974 году Александр Галич уехал из СССР. Через три года погиб в Париже.

7 

В 1949 году писатель В. Гроссман закончил роман "Сталинград", и рукопись надолго застряла в идеологических инстанциях. В романе присутствует еврейская тема, один из его героев – физик-еврей Виктор Штрум, и Секретариат Союза писателей потребовал: "Штрум отодвигается на задний план, у Штрума должен быть учитель, гораздо более крупный физик, русский по национальности".

Роман напечатали в 1952 году в журнале "Новый мир" под названием "За правое дело"; в него автор ввел дополнительную главу о Сталине и новый персонаж – русского физика Чепыжина, учителя Штрума. Первые рецензии были хвалебными, роман выдвинули на соискание Сталинской премии, но началась кампания против "врачей-вредителей", и газеты обрушились на Гроссмана с разгромными статьями:

"Не показал партию как организатора победы…" – "Образ Штрума является фальшивым образом, клеветой на передовых советских ученых…" – "Гроссман… извратил облик человека эпохи социализма и создал, по существу, пасквиль на советских людей и советский быт…"

Автора клеймили на собраниях, подчеркивали его настоящее имя – Иосиф Соломонович взамен принятого в обиходе – Василий Семенович; заявили даже, что в этом романе Гроссман "решает вопрос с сионистских позиций, с позиций еврейского национализма".

В 1960 году Гроссман завершил роман "Жизнь и судьба"; видное место в нем занимает еврейская тема, тема Катастрофы, евреи "одной судьбы" – выжившие и погибшие. Одним из героев этого романа снова стал физик Виктор Штрум, которому его мать пишет последнее письмо из гетто (напомним: мать Гроссмана была убита в Бердичеве):

"Знаешь, Витенька, что я испытала, попав за проволоку? Я думала, что почувствую ужас. Но, представь, в этом загоне для скота мне стало легче на душе. Не думай, не потому, что у меня рабская душа. Нет. Нет. Вокруг меня были люди одной судьбы...

Сегодня мы узнали от знакомого крестьянина… что евреи, посланные копать картошку, роют глубокие рвы в четырех верстах от города, возле аэродрома, по дороге на Романовку. Запомни, Витя, это название, там ты найдешь братскую могилу, где будет лежать твоя мать…

Ночью представила себе, как весь этот шумный мир бородатых, озабоченных папаш, ворчливых бабушек, создательниц медовых пряников, гусиных шеек, мир свадебных обычаев, поговорок, субботних праздников уйдет навек в землю, и после войны жизнь снова зашумит, а нас не будет, мы исчезнем, как исчезли ацтеки…

Витенька… Вот и последняя строка последнего маминого письма к тебе. Живи, живи, живи вечно… Мама".

Гроссман передал рукопись романа в журнал "Знамя", а оттуда ее переслали в ЦК партии. В феврале 1961 года в его доме появились сотрудники КГБ и забрали все экземпляры рукописи, черновики, подготовительные фрагменты; говорили, что они побывали даже у машинисток и изъяли использованную копировальную бумагу. Это был редчайший случай в практике карательных органов, когда арестовали рукопись романа и оставили на свободе автора, который сказал: "Меня задушили в подворотне". Секретарь ЦК по идеологии разъяснил Гроссману, что роман "Жизнь и судьба" можно будет напечатать не раньше, чем через 200 лет.