Алексей Самойлов - Расставание с мифами. Разговоры со знаменитыми современниками

– И два совсем простых вопроса, Борис Натанович, подводящих итог всему сказанному, всей «математике грез»: есть ли будущее у будущего?

– Да. В пределах миллиарда лет.

– Когда мы (Россия) будем жить по-человечески?

– Через два-три поколения. В середине века, скажем. Согласны?

Виктор Сухоруков

Взрываю за собой мосты

«Что бы я ни делал, я должен делать это с любовью. Даже если играю убийцу. Чтобы играть достоверно, я должен его любить. Обаяние необходимо. Я должен быть, как ни странно, обаятельным – для еще большей ненависти зрителей к моему персонажу. Сладкий яд сильнее горького».

– Виктор, поскольку все начинается в детстве, с него и начнем. Скажите, какие сказки Вы любили в детстве: волшебные, бытовые, сатирические, страшные?

– Те, которые приносили человеку богатство без труда. До сих пор помню сказку про камень, под которым была нора, а в норе – клад. Ты мог в эту нору залезть и взять все, что унесешь. Но при этом должен быть голым. А много ли можно унести, когда при тебе нет карманов? Но мне нравилась эта хитрость, этот приказ о перевоплощении (человек голый ведь совсем не тот, что одетый).

В сказках ко всем героям я относился, как к живым людям. Будь то пушкинская «Мертвая царевна» или сказка про сестрицу Аленушку и братца Иванушку, или «Гуси-лебеди».

Я верил в молочные реки и кисельные берега. В школе, когда нам предложили написать сочинение о своих фантазиях (может быть, тема – не от очень сытной жизни), я придумал фонтаны из газированной воды, дожди из леденцов, шоколадные статуэтки в аллее парка, где можно было остановиться и откусить у статуи палец.

– А страсть к перевоплощению в детстве в чем-то сказывалась – в желании передразнить или обмануть, например?

– Конечно. Мне кажется, дразниться – вообще удел детства. От этого получаешь удовольствие и доставляешь его другим. Особенно взрослым. Ребенок тщеславен и умен. Мы и хитрили, и обманывали. А уж как разыгрывали! Я разыгрывал, когда мне было четыре года.

В то же время я был страшный фантазер и мечтатель. Помню театр марионеток, который привозили в детский сад, устанавливали картонно-тряпочный короб и на веревочках разыгрывали за 20 копеек спектакль. Я не видел этих веревочек и верил, что человечки – живые, а веревочки только для того, чтобы нас обмануть, будто это – куклы.

– Кто-нибудь углядел в детстве ваш дар?

– Взрослые говорили: «Ой, Витька, быть тебе артистом!» Это меня очень подогревало. Мне казалось, они угадывали мои желания. Хотя откуда они у меня, сам не знаю. У меня не было ни библиотеки, ни музыкальных инструментов. Дом был бедный. Телевизор-то, «Волхов-Б» за 160 рублей, появился, когда мне было уже за пятнадцать.

– А семья была большая?

– Мать, отец и трое детей. По тем временам – нормально. Но жили бедно. Родители не умели наживать, у нас всегда были долги. У меня были брат и сестра. Сестренка и сейчас жива, я ее очень оберегаю, стараюсь ей быть и отцом, и братом. А вообще в семье были очень трудные отношения. Мне даже себе это трудно объяснить. Мать меня не особенно любила, не особенно жаловала и вся родня. Мои глаза всегда глядели в другую, чем у всех близких, сторону.

Я все время что-то выдумывал, что им казалось нелепым. Даже когда поступал в театральный институт, они отнеслись презрительно. Отец поспокойнее, понежнее. Он у меня вообще был тихий человек и больше других меня любил. А мать говорила: «Куда лезешь? Кому ты там нужен? Давай уж на фабрику – это наш уровень, наша территория».

– Они были фабричными людьми?

– Фабричные. Мать – ткачиха, отец – чистильщик машин. А я всю жизнь наводил в доме марафет, порядок. Мне казалось, что именно в чистоте – богатство быта. Если нет серванта – надо облагородить буфет, чтобы выглядел дорого. Я и кусочки хлеба заворачивал в фантики от чужих конфет, чтобы представить: это – мои шоколадки. В этом и есть богатство нищеты – фантазия, желание устроить вокруг себя красивую жизнью.

Марки и спичечные коробки я не собирал, это мне было неинтересно. Но собирал фантики, газетные кадры из фильмов. А если попадался журнал «Советский экран» – это был огромный капитал.

– Виктор, есть ли у актеров момент стыда при переходе в другой образ?

– А как же! Только наступает он у всех в разное время. У меня этот рубикон стыдливости, когда надо раздеться и войти в другую историю, в другую биографию, в другую шкуру, возник в счастливый период – у Петра Фоменко. После института он взял меня в Театр Комедии. Именно он меня раздел. И сделал это тонко, изящно и мудро… Он меня оголил, а я стыда почти и не почувствовал. Еще в армии, когда мечтал стать актером, я говорил: «Да я готов хоть в порнографическом ателье сняться, если это нужно, чтобы поступить в театральный вуз». В дембельском альбоме мой друг Цыганков написал мне: «Виктор, чтобы стать актером, не обязательно фотографироваться в порнографическом ателье». Он не понимал, что я имел в виду не порнуху, не голое тело, а то, что готов продать душу дьяволу ради этой профессии. Ведь мне все время внушалось: актерство – это грех, разврат, блядство, наркомания, порочный образ жизни. Я в это, правда, мало верил, потому что думал: «Да, я хочу стать актером, но я ведь – не порочный». Ничего, думаю, посмотрим, поглядим: не понравится – сбежим. И попал в руки Петра Фоменко. Он меня раздел, но мне не понадобилось фотографироваться для порно. Хотя стыд, бесстыдность, в хорошем смысле, я почувствовал.

Еще цепляло, когда критиковали, задевая глубоко личное. Это было горе. А сейчас мне и на это наплевать. Почему? Может быть, дело в профессии, может быть, в привычке. Или, возможно, уже настолько вжился в состояние, когда и не знаю, где играю, а где живу. И не жалею об этом. Ведь теперь меня трудно обидеть или оскорбить. Потому что слова «Я» и «профессия» меняю местами – «профессия» и «Я». Правда, сейчас тяжело, когда профессия предает и не дает накушаться.

– Отношения актерского «Я» и профессии подразумевает некую ответственность. А театр – игра. Если к тому же запутаны отношения между игрой и жизнью, придуманной и не придуманной, то где же ответственность?

– Ответственность и есть разумная игра. Я же не шизофреник, не больной человек. Это больной человек может не сознавать, что он делает, а я сознаю. Игра – это шизофрения, которой руководит разум. Я отдаю себе отчет, что за это люди заплатили деньги. И не дай мне Бог обидеть их. Я могу ввергнуть их в шок, вызвать замешательство, раздражение. Но – не оскорбить, не унизить. Это и есть ответственность.

– Искусству нужен допинг – женщины, алкоголь, езда на лошади?.. Или это только вопрос внутренних ресурсов?

– Допинг – только приправа. Основное – в самом человеке. Чтобы включиться в игру, мне допинг, чаще всего, не нужен.

– Случаются разные авторы, разные партнеры, разные режиссеры. А что питает постоянно?

– Вернемся к детству. Мне и там было тесно в своей оболочке, я должен был быть еще чем-то, еще кем-то. Может быть, в этом есть какая-то ненормальность, я не знаю.

– Быть может, чтобы нечто понять и почувствовать, надо выйти из собственной оболочки?

– Не то, чтобы выйти… Освободить место для игры. Для меня игра – суть моя. Смог бы я сегодня прожить без нее? Наверное, смог бы. Но, скорее всего, спился бы. Или стал бы заполнять место игры чем-то другим. Изнашивал бы себя, чтобы не мучаться ностальгией по актерской игре.

Откуда это? Не знаю. Может быть, я был избалован позавчера, не наелся сегодня, но мне кажется, что сегодня я готов для завтрашней игры: есть желание, здоровье, силы, оптимизм, кураж – все, что необходимо, чтобы удивлять публику, радовать ее и вызывать интерес своим лицедейством.

В начале пути мне хотелось нравиться (как, видимо, и всем). Потом понял: это – невозможно. Даже проходящий мимо человек, которого совсем не знаешь, вызывает порой чувство неприязни. Так и в актерском деле. Всем нравиться не можешь, а вот вызвать интерес своим голосом, своим тембром, своим поведением – игрой, одним словом, я могу.

– Обязательно ли должна существовать какая-то связь между жизнью героя и собственной жизнью? Или у творчества другие каналы?

– Одно может объединять – любовь. Даже если персонаж, образ (не люблю это слово) тебе не нравится. Если не сумеешь полюбить его – не берись, не получится. Вернее, получится идеологический образ, ибо ты будешь демонстрировать свое отношение к этому человеку. А надо играть не отношение к персонажу, а его самого.

Это не значит вживаться в роль (фигня полная!). Вжиться в роль невозможно. Если я надеваю чужую рубашку и говорю, что я – Цезарь, то вы ведь понимаете, что я – не Цезарь. А вот играть роль – да, с этим согласен. И что бы я ни делал, я должен делать это с любовью. Даже если играю убийцу.