Марк Хукер - Толкин русскими глазами
С каждым днем все заметнее становится волна толкинистов, получивших жаргонное прозвище толкинутых. Этот неологизм обыгрывает ассоциацию имени Толкина с существующим русским словом толкнуть, от которого образуется причастие толкнутый. А само использование данного термина аналогично употреблению причастия от глагола тронуть, которое наиболее часто встречается в словосочетании «тронувшийся умом (рассудком), или просто тронутый («чокнутый») на жаргоне (БТСРЯ, с. 1347.1.). Буквально толкинутый мог бы быть воспринят, как «тронутый (чокнутый) на почве Толкина», или толкиноман.
В статье[44] начала 90-х годов, напечатанной в газете «Комсомольская правда», С. Кириллова — в полушутливом топе — описала четыре стадии толкиномании (Mythomania Tolkienensis) как болезнь, развивающуюся в России. Представители первой стадии заразны. Они стремятся приобщить как можно больше людей к чтению произведений Толкина. Представители второй стадии характеризуются верой в то, что «Все, что написано в книгах Профессора правда, и я видел это собственными глазами!»
Это одна из новых идей, которая сопровождала появление массового фэндома, последовавшее за первым переводческим бумом. Некоторые русские толкинисты рассматривают Средиземье как «дивный новый мир», вызванный к жизни визионером Толкином, который не создавал Средиземье посредством своего воображения, но так или иначе был способен видеть и описывать фактически существующий параллельный мир[45].
Третья стадия, по мнению Кирилловой, заключается в изменении ее представителями восприятия окружающих, и стремлении их к большей эгоцентричности. Представители этой стадии характеризуются верой в то, что «Я видел собственными глазами все, что написано в книгах Профессора, и все было совсем не так!». Представители четвертой, последней стадии иерархического описания Кирилловой выказывают тенденции маниакальной одержимости, угрожая убить любого, чье восприятие произведений Толкина не совпадает с их собственным. Относящиеся к этой стадии полагают, что «только я один знаю, что на самом деле происходило в романах Толкиена! А другие толкиенутые — лжецы!» Несмотря на то, что статья написана в юмористическом ключе, ее описание происходящих событий более или менее соответствует действительности. Русские дискуссии о Толкине имеют тенденцию быстро превращаться в некое подобие философских дебатов на повышенных тонах о поисках «правды», чем русские интеллектуалы и заслужили себе дурную славу.
В ходе своего визита в Россию в начале 90-х годов известный писатель-фантаст Брюс Стерлинг познакомился с представителями новых русских толкинистов. В своей статье, опубликованной в журнале «Уайрд», он дал следующую характеристику этому движению: «уникальным русским вкладом в неформальную культуру являются «системные хиппи», фанаты Толкина, которые придерживаются своего рода мистической идеологии, пропитанной понятиями Русской Крови, Русской Земли, Движения Зеленых и Возврата-к-природе. Идеологии, подобной гибриду Распутина и хоббита[46], основывающейся на принципах Новой Эры»[47]. В этом описании Стерлинг вряд ли сильно промахнулся. Оно было помещено на видном месте одним из популярных русских толкиновских сайтов[48].
Толкинисты периода бума гордились сознанием своей «посвященности» в нечто, недоступное широким массам. Толкин стал символом иной, запредельной жизни, вход в которую был открыт не каждому. Заметнее всего эта «причастность» проявилась в богатстве и разнообразии толкиновской поэзии и лирики, как уже существующей, так и все еще продолжающей создаваться.
В оде «Девочке, покупающей «Властелина колец» с книжного лотка»[49] рассказчик пытается отговорить девочку от покупки книги, разъясняя ей все последствия этого опрометчивого поступка:
Эй, девочка, послушай мой совет!Весь этот Толкин — чепуха и бред.Не покупай ты эту ерунду,Возьми вон «Анжелику» иль «Бурду»…Как ясны и чисты твои глаза!Нет, Толкина читать тебе нельзя.Послушай, я добра тебе хочу.Ведь ты, прочтя, не скажешь: «Что за чушь!»Ты втянешься. Для молодой душиПисанья эти хуже анаши.Ты толкинешься, а потом начнешьИскать себе подобных — и найдешь.И вот тогда Господь тебя спаси:Ты имя будешь странное носить,Сошьешь прикид, изучишь эльфов речь,Из деревяшки выстругаешь меч,Эльфийскую нацепишь мишуру,А там, глядишь, поедешь на ИгруИ будешь бегать с луком по лесам,Бить орков, танцы дивные плясатьИ петь по вечерам «А Элберет…»А дальше — хуже: в восемнадцать летПолюбишь толкиниста-дурака,А он, как будто в средние века,Нет, чтоб купить французские духи!Начнет цветы дарить, читать стихиИ робко твои руки целовать.Нет, чтобы сразу затащить в кровать!А замуж выйдешь — ох, как нелегкоЖить паре толкинистов-дураков,Которые и в слякоть, и в жаруНе к морю едут летом — на Игру.Что ж, ты упряма. Дай тогда ответ:Как выглядят вся эта блажь и бредНа трезвый и простой житейский взгляд?Твои подруги и учителя,Родители, родители друзейПодумают впрямую о крейзе,Сперва смеясь тихонько, а потомКрутя открыто у виска перстом.И это все: презренье и смешки,Прилипшие навечно ярлыкиМол, эскейпист, а по-простому — психЗа звездный свет и за волшебный стихЗа мир, похожий на обрывок снаНе слишком ли высокая цена?Как, ты платить согласна?.. Видит БогТебя я отговаривал, как мог.Но, видимо, судьбу не обмануть.Тогда все то, что я сказал, забудь.Пред совестью своей теперь я чист.Я сам уже семь лет как толкинист.У нас тусовка… Да, по четвергам…Да, в основном гитара, треп и гам.Придешь? Ну, мне пора уже. Пока!Тьфу, пятый раз у этого лотка!
Эта ода — по существу рифмованный символ приобщения к толкинизму, проявление первой стадии толкиномании, о которой писала в своей статье журналистка Кириллова. Жизнеописание русского толкиниста, содержащееся в оде, тем не менее, весьма точно.
Чувство принадлежности и тайной сопричастности к андерграунду было не единственным фактором, влиявшим на деятельность раннего русского толкиновского движения. Это было также ощущение революционности, существования иных ценностей — чувство, возникшее у М&К при чтении Толкина. В своей статье[50] по истории ролевых игр Владислав Гончаров выражает это так:
Чтобы понять, почему именно «Властелин Колец» стал культовой книгой, необходимо вспомнить кое-какие теоретические работы самого Толкина — в частности, его эссе «О Волшебных сказках». Там он прямо ведет речь о создании вторичных миров и об эскапизме. «Не о бегстве солдата с поля боя, но о бегстве узника из постылой тюрьмы». Расписавшись в нелюбви к современной машинной цивилизации, к прогрессу, порождающему в первую очередь бомбы и пулеметы, а также и к собственно «научной фантастике», Толкин сделал следующий шаг — сплел воедино лучшие образцы мирового эпоса, создав собственный «вторичный мир». Абсолютно сказочный, подчиняющийся совершенно иным законам, — но одновременно затягивающий, гипнотизирующий, подчиняющий своей воле.
Цитата Гончарова из эссе «О волшебных сказках» является еще одним примером русской адаптации привносимых извне идей. Толкин ничего не говорил о «постылой тюрьме». В оригинале сказано: «Они путают <...> Побег Узника с Бегством Дезертира» (T&L.54).
После развала Советского Союза, совершив побег из «тюрьмы» обязательного государственного атеизма, российское общество начало активные поиски новых духовных ценностей, призванных заполнить многолетний вакуум. Христианоподобное учение толкинизма привлекло многочисленных последователей и стало заметным социальным явлением в России. Это и не удивительно, поскольку нынешний социальный климат России имеет множество параллелей с социальным климатом Англии 30-х годов — времени, когда Толкин создавал свой легендариум.
В своей книге («Стремление к вере») Ричард Джонстон исследует влияние на творчество романистов 30-х годов изменений, происходивших в мире: от поствикторианского общества в значительной степени мифического, но, однако, отчетливо запомнившегося, упорядоченного и осмысленного»[51], общества, существовавшего прежде, чем мы осознали, что мировым войнам нужно присваивать порядковые номера, к современному шумному послевоенному миру. Этот послевоенный мир был неведом и изменчив. Джонстон видел «все более механизируемое и стандартизируемое «послевоенное» общество, которое, казалось, отрицало ценность и роль личности, и писателей», стремящихся «восстановить силу и предназначение личности посредством веры»[52]. Католицизм и марксизм — две веры, которые, по мнению Джонстона, выбирали писатели того поколения для решения названных проблем.
