Дмитрий Хмельницкий - Запретная правда Виктора Суворова
Известные по официальным публикациям документы о приеме В.М. Молотовым германского посла 20 мая — как донесения из Москвы американского посольства, основанные на информации от «Джонни», так и запись беседы, сделанная Молотовым, практически совпадают.
Согласно американскому документу, часовая беседа началась с заявления посла, что он нашел в Берлине новую, более благоприятную по отношению к СССР атмосферу и что следует возобновить прерванные экономические переговоры. Но В.М. Молотов выразил сомнение в перспективности таких переговоров, пока под переговоры не будет подведена «политическая база».
Дальше разговор сконцентрировался на политическом аспекте советско-германских отношений, причем каждый из собеседников пытался выведать что-либо конкретное о позиции другой стороны. Посол говорил, что он по своему положению не может определять политику правительства Германии, но Молотов, будучи главой правительства, обладает для этого полномочиями, чтобы объяснить, что он имеет в виду под «политической базой». Молотов ограничился словами, что вопрос требует дальнейшего обсуждения[32].
Осторожность, проявленная обеими сторонами, объяснима — ведь речь шла об изменении вектора их внешнеполитической ориентации. Перехода, в преддверии всеобщего европейского конфликта, от глухой враждебности — к партнерству. Значит ли это, что сталинское руководство уже сделало свой выбор между западными демократиями и нацистской Германией? Этим вопросом задавались и в посольстве США. Несмотря на отрицание немецкой стороной связи между ее предложением возобновить торгово-экономические переговоры и тройственными переговорами в Москве, писал С. Грамон в Госдепартамент, «немецкое обращение не могло не быть связанным с советско-английскими переговорами»[33].
Оставим пока в стороне вопрос о том, когда в Кремле приняли принципиальное решение договориться с нацистской Германией вместо соглашения с Англией и Францией. Здесь отметим не менее важное обстоятельство, о чем говорят оба документа — и американский (основанный на информации от «Джонни»), и советский. А говорят они об одном и том же: непосредственная инициатива перевода советско-германских переговоров из экономической плоскости в политическую принадлежала советской стороне — отнюдь не германской. После заявления В.М. Молотова о том, что «экономическим переговорам должно предшествовать создание соответствующей базы», в его записи беседы читаем: «Во время всей этой беседы видно было, что для посла сделанное мною заявление было большой неожиданностью. Он всячески пытался заверить, что Германия серьезно относится [к переговорам] и рассчитывает на заключение экономического соглашения с СССР. Посол, кроме того, весьма стремился получить более конкретные разъяснения о том, какая именно политическая база имеется в виду в моем заявлении, но от конкретизации этого вопроса я уклонился»[34]. Мог дать разъяснения, но уклонился.
После приема у наркома посол направился к его первому заместителю. Ф. Шуленбург пришел ко мне, записал В.П. Потемкин, «растерянный и смущенный». Не получив ответа на вопрос, что за надлежащая политическая база должна быть подведена под экономические переговоры, посол не знал, что ему сообщить в Берлин о беседе с Молотовым[35]. Любопытно, что эта важная для выяснения сути дела запись Потемкина не была отобрана для публикации составителями сборника документов «Год кризиса. 1938–1939».
Хотя В.М. Молотов не решился конкретизировать свой интерес к политическому соглашению с Германией, Ф. Шуленбург, подводя итог беседе, оказался близок к истине. По его мнению, «только определенное предложение, исходящее от германского правительства, будет здесь рассматриваться всерьез»[36].
Догадка Ф. Шуленбурга о том, что В.М. Молотов своим требованием о необходимости подведения под Двусторонние отношения «политической базы» хотел подтолкнуть немецкую сторону к «определенному Предложению» на переговорах, нашла подтверждение в выступлении В.М. Молотова 31 августа на сессии Верховного Совета СССР с предложением ратифицировать подписанный им советско-германский пакт. По признанию Молотова, с 1926 года «политической основой» отношений с Германией стал «договор о нейтралитете» (Берлинский договор о ненападении и нейтралитете), «который был продлен уже нынешним германским правительством в 1933 году». Добавив, что «этот договор о нейтралитете действует и в настоящее время»[37].
Следовательно, к моменту заключения пакта о ненападении продолжал действовать продленный Гитлером в мае 1933 г. Берлинский договор, представлявший ценность именно как политический договор. Так как статью о нейтралитете дополняли и развивали другие статьи договора, закрепившие характеристику двусторонних советско-германских отношений со времен Ра-палло 1922 г. как «самых дружественных» (М.М. Литвинов). Но объяснение советского стремления заключить с Германией новый договор только тем, что вместе с ним стороны подписали секретный протокол о разделе «сфер интересов» в Восточной Европе, будет неполным. Не учитывающим широкого геополитического контекста пакта о ненападении, подлинное значение которого раскрылось через несколько дней, когда Германия напала на изолированную Польшу, а сталинский Советский Союз закрепил антизападную направленность нацистской агрессии.
По этим документам видно — и это следует подчеркнуть, — что на данной стадии продолжавшейся эволюции советско-германских отношений большее стремление к двустороннему сближению проявляла советская сторона. Высказываясь за то, чтобы не ограничиваться сферой экономических отношений, а урегулировать двусторонние политические отношения. Более того, сделать политическое урегулирование приоритетным.
Все же нельзя не задаться вопросом: подведение какой «политической базы» под советско-германские отношения имел в виду В.М. Молотов? Если он имел в виду только заключение договора о взаимном ненападении, то мог воспользоваться заявлением Ф. Шуленбурга о том, что германское правительство считает Берлинский договор 1926 г. сохраняющим силу. Молотов же, как уже говорилось, «уклонился» от разъяснения своей позиции, несмотря на настойчивость посла. Другими словами, у него была уже выработана определенная позиция, но Молотов предпочел пока не раскрывать карты.
В Берлине, в отличие от Москвы, еще не были готовы к сделке, на которую прозрачно намекал В.М. Молотов. Через несколько дней «Джонни» передал американцам информацию о реакции германского МИДа на отчет Ф. Шуленбурга о встрече с Молотовым — воздержаться от дальнейших шагов по сближению[38]. Через месяц в еще одной депеше в Госдепартамент о состоянии советско-германских отношений С. Грамон сообщил о результатах очередной поездки Шуленбурга в Берлин. Как выяснилось, И. Риббентроп никак не откликнулся на предложение Молотова подвести «политическую базу» под двусторонние отношения[39].
До 28 июня, когда произошла вторая встреча Ф. Шуленбурга с В.М. Молотовым, депеши, посылаемые американским посольством в Госдепартамент, в основном касались советско-германских экономических переговоров. Такие переговоры шли — не очень активно, но и без формального разрыва[40].
Запрос германского посла о новой встрече был тут же удовлетворен. В.М. Молотов, вероятно, спешил узнать ответ на свое предложение относительно подведения под советско-германские отношения «политической базы». Но его ждало разочарование. В беседе, продолжавшейся больше часа, Ф. Шуленбург ограничился тем, что повторил заверения об отсутствии у Германии агрессивных намерений в отношении Советского Союза. Приведя в подтверждение такие аргументы: полное прекращение антисоветских публикаций в немецкой прессе, уступка Венгрии Закарпатской Украины (снимавшая с повестки дня так называемый украинский вопрос, то есть продолжение движения Германии в восточном направлении), заключение в начале июня Германией договоров о ненападении с Эстонией и Латвией[41].
Но на В.М. Молотова эти аргументы не произвели впечатления. На его замечание, что договоры Германии с прибалтийскими странами не имеют прямого отношения к Советскому Союзу, посол откликнулся вопросом, не желает ли СССР заключить с Германией такой же договор. Однако «Молотов уклонился от обсуждения вопроса»[42].
Далее В.М. Молотов пожаловался на несоблюдение Германией советско-германского договора 1926 г., говорил о ненадежности договоров о ненападении в свете аннулирования Германией аналогичного ее договора с Польшей. Он ответил утвердительно на вопрос посла, распространяется ли на Германию провозглашенная на партийном съезде советская политика поддержания нормальных отношений со странами, которые не покушаются на интересы СССР[43].
