Андрей Кокорев - Повседневная жизнь Москвы. Очерки городского быта начала XX века
Но здесь, на Елоховской, этим делом пока занималась сама владелица кино, по-дилетантски умевшая что-то бренчать на рояле. Продав достаточное количество билетов, она запирала входную дверь, убирала кассу и приступала к исполнению обязанностей «музыкального иллюстратора», а ее сын покидал пост контролера и шел к проектору, стоявшему тут же, в зрительном зале и закрытому таинственными ширмочками»[174].
В начале 1910-х годов в Москве для демонстрации кинофильмов стали строить специальные здания «электротеатров», как тогда называли такие заведения. Одним из крупнейших в России стал возведенный на Арбатской площади «театр» «Художественный». Перед войной были открыты дошедшие до наших дней «Форум» (много лет назад был отдан А. Пугачевой под «театр песни», но так и стоит заколоченный в ожидании ремонта) и «Колизей» (сейчас в нем размещается театр «Современник»).
С размахом было обставлено открытие фирмой А. А. Ханжонкова собственного кинотеатра на Триумфальной площади. Среди журналистов, приглашенных на торжество, был И. И. Шнейдер, который описал это событие в мемуарах:
«Съезд был назначен к двенадцати часам дня. В ожидании киносеанса, который должен был отобразить всю производственную эволюцию фирмы Ханжонкова, публика прохаживалась по залам, спускалась в нижнее фойе и поглядывала на столы, накрытые для банкета, который был организован на широкую ногу – со жбанами зернистой икры и т.д.
Сеанс начался мутно-зеленой исторической кинокартиной (в которой ничего нельзя было разобрать), являвшейся давним первенцем Ханжонкова. Потом показали отрывки из позднейших фильмов и, наконец, новый «боевик» – слезливую мелодраму с участием Лисенко и Мозжухина, уже ничем не уступавшую по технике съемки продукции заграничных фирм. И вдруг после «боевика» на экране появилась СтароТриумфальная площадь, здание нового Ханжонковского кинотеатра и вереница подкатывающих к подъезду театра извозчиков с седоками, в которых мы узнали... самих себя! Это был рекорд молодой русской кинематографии... Пока мы смотрели «эволюцию», незаметно заснятый фильм съезда гостей был проявлен, высушен, отпечатан и завершил сеанс».
Чтобы привлечь зрителей, хозяева кинотеатров шли на разного рода ухищрения. Так, в январе 1911 года в « Гранд – Электро» К. Я. Абрамовича ежедневно демонстрировали «дикарей-папуасов, привезенных с острова Новая Гвинея». Реклама утверждала, что москвичи могут увидеть самых настоящих «людей каменного века» – представителей «племени Кая-Кая (самое дикое племя на земном шаре)».
Появление в заснеженной Москве трех полуголых папуасов, возглавляемых «вождем Лакки», вызвало настоящий ажиотаж. Естественно, фельетонист «Раннего утра» не смог пройти мимо такого события:
«Дамы покупали Лакки бананы и приводили его в восторг своими модными шляпами вышиной с Эйфелеву башню и с полями в 7 десятин. Дикарь видел в этом уборе родное и детски радовался, когда ему дарили огромное перо или шпильку, на которую можно нанизать кабана.
Эти модные шляпы оказали громадную услугу антропологии. Выяснилось, понятие о красоте у племени Кая-Кая и у наших дам – тождественны».
Закончились «гастроли» представителей «дикого племени» совсем не весело. Любимец дам Лакки внезапно умер от скоротечной чахотки. В гостинице «Бостон», где они жили, и в синематографе папуасы пребывали в своих «первобытных костюмах», а по городу их возили, накинув шубы. Видимо, простуда и явилась причиной болезни Лакки.
По сообщениям газет, обнаружив смерть вождя, его соплеменники заперлись в номере и подняли дикий вой, переполошивший всех жильцов. Дверь номера папуасы открыли только утром, после чего выкрасили лица и совершили дикую пляску вокруг трупа. Затем потребовали курицу, позавтракали, после чего жестами дали понять, что собираются так же съесть усопшего товарища. Но прежде чем приступить к тризне, они поделили костюм, вооружение Дакки и подаренные ему игрушки.
Под предлогом необходимости ехать «на работу» в синематограф папуасов удалось выманить из номера, а когда они вернулись, тело Лакки уже было унесено. Исчезновение вождя было воспринято ими спокойно.
После прекращения гастролей представителей племени Кая-Кая, хозяин «Гранд-Электро» предложил зрителям другую диковину – кинодекламацию. Озвучивая изображение на экране, актер В. С. Ниглов читал «Записки сумасшедшего» Гоголя. «Поразительное совпадение!» – утверждала реклама.
Примерно в то же время кинодекламацией могли насладиться посетители «иллюзиона» «Модерн». Здесь гастролировал «любимец публики» исполнитель сатирических куплетов С. А. Сокольский, причем подчеркивалось, что демонстрация происходит «при личном участии автора, а не граммофона».
Последнее замечание, думаем, требует некоторого пояснения. В те годы, несмотря на то, что они назывались «эпохой немого кино», постоянно шел поиск путей озвучания фильмов. Одним из способов было соединение показа ленты со звучанием установленного возле экрана граммофона. Его пуск в нужное время производился с помощью шнурка, протянутого в будку «демонстратора». Зрители, побывавшие на таких сеансах, отмечали, что главным недостатком являлось несовпадение изображения на экране и звукового сопровождения.
Первая по-настоящему удачная демонстрация «звукового» кино состоялась в марте 1914 года в «электротеатре» «Художественный». Здесь показали несколько сценок продолжительностью по 10—12 минут с выступлениями английских эксцентриков. Согласно газетным отчетам, на сеансе присутствовала «вся Москва» и разочарованных не было:
«Аппарат почти совершенен: все звуки совпадают с движениями в непререкаемой точности. Нет даже на секунду впечатления, что говорят где-то в другом месте, кто-то другой, а не лицо, изображенное на экране. Звуки различных музыкальных инструментов, человеческих голосов, разбитой тарелки, лая собак – все точно, как в действительности. Только несколько приглушенные, что относится к несовершенству граммофона. [... ]
Любопытно, что наибольший восторг вызвали не пение, не оркестр, а лай собак, топот ног, звук разбитой тарелки. И что всего удивительнее: уже через минуту стало казаться, что немой кинематограф скучен, неприемлем. Уже казалось странным, что мы до сих пор могли часами смотреть драмы жестов без слов».
Будучи в восторге от нового достижения кинематографа, писатель Леонид Андреев поспешил объявить, что приход звука в кино означает скорую «кончину» театра. Мол, зачем публике ломиться на спектакль с участием Шаляпина или Неждановой, когда за двугривенный игру любого великого артиста можно будет увидеть на экране в самом захолустном «иллюзионе».
Против преждевременных похорон театра выступил В. А. Гиляровский:
«Доктора уверяют, что кинематограф портит зрение и разбивает нервы. Очень может быть. Но, тем не менее, кинематографу предсказывают огромную будущность, а Леонид Андреев дошел до того, что предсказывает победу кинематографа над театром.
И теперь, когда кинематограф соединится с граммофоном, когда можно будет на экране видеть действие и в граммофон слышать слова действующих лиц, – театр будет заменен
– Кинематограммофотеатром!..
Но это будет не настоящий театр, тот самый, на котором мы воспитались, которым мы наслаждаемся теперь. Деревянно, – скучно будет! Идешь отдыхать душой, и пред тобой мертвый экран, движущиеся тени-портреты вместо живых людей, металлические голоса – вместо голосов человеческих. [...] Мертвые фигуры. Мертвые звуки. [...] Нет, господа! Никогда машина не вытеснит живого человека, никогда кинемато-фото не заменит певца и актера. Начинающие Райские– Доедаевы и Кокет-Эдамские, играющие по 3—4 новых пьесы в неделю, – это живые.
Тени на экране и голоса в трубе.
– Мертвые.
А по московской пословице:
– Лучше живой городовой, чем мертвый околоточный!»
Тем не менее немое кино продолжало главенствовать, и огромное значение при показе имело музыкальное сопровождение. «Одним из важных элементов в демонстрировании кинокартин, – отмечал И. И. Шнейдер, – было их фортепьянное „сопровождение“. Появились даже ставшие знаменитыми киноиллюстраторы, фамилии которых печатались в афишах и объявлениях. Но и самые знаменитые не избегали шаблонов: стоило на экране появиться луне, как пианист тотчас перескакивал на такты „Лунной сонаты“ Бетховена, бушующее море немедленно сопровождалось раскатами „Революционного этюда“ Шопена, а любое свадебное шествие открывалось под звуки „Свадебного марша“ Мендельсона. Но действие музыки при восприятии немого фильма было поразительным: достаточно было самому плохому пианисту, „наяривающему“ на растрепанном пианино затасканный вальс, умолкнуть на минуту, чтобы закурить папиросу, как картина становилась действительно немой, персонажи проваливались в какое-то, казалось, безвоздушное пространство, начинали действовать как бы за приглушающей все пеленой и двигаться манекенами под сухой и громкий треск аппарата, сразу становившийся слышным. Но вот вновь начинала звучать музыка, и все мгновенно входило в свои рамки. Позднее в первоклассных кинотеатрах фильмы стали идти в сопровождении небольших симфонических оркестров».
