Марио Варгас Льоса - Сон кельта. Документальный роман
Они слушали, что-то записывали, когда Роджер и Джозеф их об этом просили, но в ответ не произносили ничего существенного или хотя бы определенного. Ни по поводу вторжения, ни о доставке пятидесяти тысяч винтовок и боеприпасов к ним. Все это предстояло решить в зависимости от глобальной стратегии. Германская империя с сочувствием и пониманием относится к надеждам, которые питает ирландский народ, и имеет намерение поддержать их законные устремления. Дальше этого так и не пошло.
Джозеф Планкетт, ведя такую же бешено насыщенную жизнь, как и сам Кейсмент, пробыл в Германии почти два месяца, после чего пересек швейцарскую границу и через Италию и Испанию отправился на родину. Ничтожное число записавшихся в Ирландскую бригаду не огорчило его. Напротив — скорее даже обрадовало. Почему?
— Чтобы служить в бригаде, волонтерам придется нарушить присягу, которую они дали Британской империи, — объяснил он Роджеру. — Я всегда выступал против того, чтобы наши земляки шли служить в английскую армию. Но если уж пошли, то клятву, принесенную перед Богом, нельзя преступить. Это — грех и бесчестье.
Патер Кротти слушал этот разговор молча. Он за весь вечер, проведенный с ними, ни разу не вмешался и внимал поэту, говорившему без умолку. А потом доминиканец сказал Кейсменту так:
— Да, разумеется, этот юноша — особенное существо. И по уму, и по своей преданности делу, которую принято называть „беззаветной“. И верует он наподобие тех первых христиан, которых в римских цирках бросали на растерзание львам. Но есть в нем что-то и от крестоносцев, которые отвоевывали Гроб Господень, убивая нечестивых иудеев и мусульман, не щадя ни женщин, ни детей. То же исступление, тот же культ крови и смерти. Признаюсь тебе, Роджер: такие люди, пусть даже это они делают историю, не столько восхищают меня, сколько пугают.
Чаще всего в эти дни Роджер и Планкетт обсуждали, можно ли начать восстание, не дожидаясь, пока рейхсвер вторгнется в Англию или, по крайней мере, подвергнет бомбардировке порты на побережье Ирландии, где базируются британские боевые корабли. Планкетт считал, что можно и нужно: мировая война предоставляет шанс, упускать который было бы непростительной глупостью. Роджер был уверен, что действовать в одиночку, на свой страх и риск — это самоубийство. Сколь бы ни были отважны и упорны националисты, военная мощь Британии раздавит их. Потом неизбежно начнутся беспощадные репрессии. Освобождение Ирландии отодвинется еще на полвека.
— Следует ли понимать вас так, что, если начнется революция, а вторжение не последует, вы не примкнете к нам?
— Примкну немедленно. Но знайте — это будет бессмысленное самоубийство.
Планкетт поглядел ему прямо в глаза долгим взглядом, и Роджеру почудилась в нем жалость.
— Вы позволите мне говорить без обиняков, сэр Роджер, — сказал Джозеф негромко и значительно, как человек, обладающий неоспоримой истиной. — Мне кажется, вы чего-то не понимаете. Речь ведь не идет о победе. Разумеется, мы проиграем. Речь о том, чтобы держаться. Сопротивляться. Сколько-то дней или недель. И погибнуть так, чтобы наша смерть, пролитая нами кровь сделали патриотизм ирландцев силой неодолимой. Речь о том, чтобы на место каждого погибшего становилась сотня революционеров. Разве не так было когда-то с христианством?
Роджер не нашелся что ответить на это. Несколько недель после отъезда Планкетта прошли в напряженных и непрестанных трудах. Он продолжал настаивать, чтобы германские власти освободили ирландских военнопленных, которые по возрасту, состоянию здоровья, интеллектуальному и профессиональному уровню, а также — по безупречному поведению заслужили это. Такой жест вызовет в Ирландии самый благожелательный резонанс. Немцы поначалу упорствовали, но постепенно стали прислушиваться к его доводам. Составили списки, стали обсуждать кандидатов. И наконец германское командование приняло решение отпустить на свободу сотню пленных — бывших ученых, учителей, студентов, предпринимателей, не получивших в лагере взысканий. По целым часам и суткам шли ожесточенные споры, от которых Роджер, то и дело переходивший от просьб к угрозам, вконец обессилел. Помимо этого, встревоженный вполне реальной опасностью того, что „волонтеры“ пойдут за Планкеттом и Пирсом и выступят прежде, чем Германия решится атаковать Британские острова, он снова и снова требовал, чтобы Министерство иностранных дел и Адмиралтейство сказали — будет ли послан транспорт с оружием, обещанные пятьдесят тысяч винтовок? И получал уклончивые ответы до тех пор, пока на очередном совещании не услышал от графа Блихера обескураживающее:
— Сэр Роджер, вы не вполне отчетливо представляете себе масштабы. Вглядитесь в карту, и вам станет очевидно, сколь ничтожно место Ирландии в пространстве геополитики. Германская империя с живейшим сочувствием относится к вашей борьбе, но иные страны и регионы представляют для нее значительно больший интерес.
— Иными словами, господин граф, оружие мы не получим? Германия отказывается от плана вторжения?
— И то и другое — пока в стадии проработки. Если бы решающее слово было за мной, я бы отказался. В обозримом будущем, по крайней мере. Но решать не мне, а военным экспертам. Окончательный ответ мы дадим очень скоро.
Роджер написал длинное письмо Джону Девою и Джозефу Макгэррити, в очередной раз приводя свои доводы против восстания, не согласованного по времени с наступлением рейхсвера. И просил обоих употребить свое влияние на „волонтеров“ и членов „Республиканского Братства“, чтобы удержать их от безрассудных действий. Одновременно обещал приложить все усилия, чтобы добиться присылки оружия. Но завершал послание на драматической ноте: „Я потерпел поражение. Не вижу смысла оставаться здесь. Разрешите вернуться в Соединенные Штаты“.
В эти дни обострились его хвори. Артритные боли ничем не удавалось снять. Частные простуды с высокой температурой часто укладывали его в постель. Он исхудал и страдал бессонницей. В довершение бед и словно бы для того, чтобы доконать его, в газете „Нью-Йорк уорлд“ появилась заметка, без сомнения инспирированная британской контрразведкой: сообщалось, что он, сэр Роджер Кейсмент, находится в Берлине и получает огромные суммы от германского правительства на подготовку восстания в Ирландии. Он отправил в редакцию протест: „Я работаю не на Германию, но для Ирландии“, — но его не напечатали. Американские друзья отговорили Роджера подавать в суд, уверяя, что исход его будет предрешен, а „Гэльский клан“ не намерен тратить деньги на тяжбы.
Но в мае 1915-го немцы уступили настойчивому требованию Роджера отделить тех, кто записался в Ирландскую бригаду, от остальных заключенных Лимбургского лагеря. Двадцатого числа пятьдесят добровольцев, сполна испытавших на себе враждебность прежних товарищей, были переведены в маленький лагерь, размещавшийся в Цоссене, предместье Берлина. По такому случаю патер Кротти отслужил торжественную мессу, а потом было устроено нечто вроде застолья, где пели ирландские песни, и в этой сердечной обстановке Роджер несколько воспрянул духом. Он объявил солдатам, что на будущей неделе они получат новое обмундирование, сшитое по его собственным эскизам, а вскоре прибудет сколько-то ирландских офицеров, которые будут руководить обучением. Все они, завершил Роджер, рядовые первой роты Ирландской бригады, войдут в историю как первопроходцы и застрельщики великого деяния.
Вскоре после этого он отправил еще одно письмо Джозефу Макгэррити, где описывал открытие Цоссенского лагеря и, признаваясь, что в предыдущем послании чрезмерно поддался унынию, просил прощения. Тогда он был весь во власти мрачных мыслей, но сейчас начал судить о происходящем с большим оптимизмом. Приезд Планкетта, открытие лагеря взбодрили его. Он намерен и впредь работать с Ирландской бригадой. При всей своей малочисленности глубоко символичную роль, которую она может играть на европейском театре военных действий, недооценивать нельзя.
Летом того же года он уехал в Мюнхен. Остановился в „Баслер-Гоф“, скромной чистенькой гостинице. Баварская столица действовала на Роджера не так угнетающе, как Берлин, хотя здесь он вел жизнь одинокую и замкнутую. Ему по-прежнему нездоровилось, боли и простуды принуждали подолгу оставаться в номере. Но это не сказывалось на его работоспособности. Он пил много кофе и беспрерывно курил сигареты из черного табака, отчего комнату заволакивало дымом. Регулярно сносился со своими партнерами из МИДа и Адмиралтейства и ежедневно посылал патеру Кротти длинные письма, заполненные размышлениями о духовности и религии. Ответные письма перечитывал по многу раз и хранил как сокровище. Однажды попробовал помолиться. Он уже давно не делал этого: по крайней мере, не делал так вот — сосредоточившись, пытаясь открыть Богу сердце, поведать о своих сомнениях, тревогах, о боязни заблуждений, прося милосердия и руководства в дальнейших действиях. Иногда набрасывал краткие заметки о том, как Ирландии в будущем избежать ошибок и, воспользовавшись опытом других стран, не допустить коррупции и угнетения, как сократить дистанцию, отделяющую богатых от бедных, могущественных — от немощных. Но тотчас спохватывался — что ему делать с этими записями? Не стоит отвлекать ирландских друзей мыслями о будущем, если они так глубоко погружены в настоящее, так полно захвачены и увлечены им.
