Георгий Свиридов - Охотники за алмазами
Внешне Юрий Юрьевич нисколько не напоминал кабинетного руководителя, отца огромного семейства, насчитывающего не одну тысячу человек, большинство из которых он знал лично, знал в лицо и по имени, имел четкое представление об их деловых качествах и особенностях характера. Внешне Эревьен скорее всего напоминал отставного офицера, прокочевавшего всю жизнь по далеким гарнизонам, привыкшего к немудреным полевым условиям, к сложной и напряженной боевой жизни, обветренный всеми ветрами, прокаленный жгучими морозами и прожаренный солнцем до самых костей. Выше среднего роста, поджарый, смуглолицый, крутобровый, он в свои пятьдесят с хвостиком был завидно силен, вынослив и подвижен. Беспокойная жизнь геолога оставила на его лице неизгладимые следы бессонных ночей и перенапряжений, борьбы и побед, безвозвратных потерь и риска, когда на карту было поставлено все. Эти следы легли волнистыми бороздами морщин и щедрой проседью в густых волосах, как бы подчеркивая его вдумчивую и решительную натуру.
Эревьен остался один в купе и, не зажигая света, задумчиво смотрел в вагонное стекло, за которым проплывали кварталы города, ставшего навсегда дорогим и близким. Поезд постепенно убыстрял ход, а новостройки все тянулись и тянулись. Светились окнами многоэтажные дома, дымили трубы промышленных предприятий, и взметнулись строительные краны, которые гигантскими железными руками слали ему прощальный привет… Эревьен мог бы с полным основанием и без ложной скромности сказать, что именно благодаря его энергичной устремленности, неизмеримому труду длиною в двенадцать лет, непоколебимой уверенности в своей правоте этот, когда-то заурядный, областной город получил свое второе рождение и мировую известность как центр нефтяного Сибирского края. Но Юрий Юрьевич никогда так не говорил и даже мысленно не смел подумать, потому что никогда не считал себя пупом земли, а лишь частицей большого человеческого коллектива, рядовым армии коммунистов. Нет, он не был лишен тщеславия, однако оно никогда не застилало дурманящим туманом мозги, и мысли его всегда имели четкую конкретность.
Он стоял у окна и смотрел на проплывающий город, будто пожилой воин, покоривший его, и на обветренном строгом лице старого геолога, счастливого потомка смелых бродяг земного шара, блуждала то ли полуулыбка, то ли полуразмышление… Двенадцать лет прошло с того дня, когда Эревьен, с направлением в кармане, впервые ступил на сибирскую землю. Это сказать легко — двенадцать-лет… Легче было погибнуть десятки раз за эти годы, переделать биографию, отчаявшись, сорваться, махнуть на все рукой — а пропади пропадом! — и уехать, как делали некоторые, в благодатные обжитые края, нырнуть в спокойное течение жизни… Попробуй пересказать, описать стремительную круговерть этих двенадцати лет, со всеми ушибами и шишками, крохоборством деляг, размахом риска и строительства, отчаяния и редкого покоя. Счастливая убежденность в правоте своего дела помогала преодолевать убийственные насмешки обывателей, ехидные улыбки скептиков.
Теперь будто бы все позади, как и лучшие годы отпущенной ему жизни. Юрий Юрьевич смотрел в оконное стекло на свое отражение и видел себя совсем юным, без седины, без морщин, без наград, полнолицым и широкобровым, в самом начале того пути, который пришлось мерить своими шагами. Поезд мчал его вперед — к славному торжеству надежд, а мысли улетали глубоко, назад — в глухоту памяти, в давно прожитые и пережитые годы. Так уж случается, что в дороге пожилые люди часто погружаются в воспоминания, оглядываются на свое прошлое, а молодежь безоглядно мечтает о будущем.
Вспомнилась ему далекая поездка в юности, на крышах вагонов, когда он пытался убежать от самого себя, переделать биографию и успокоить сердце. С чего же тогда началось? С банальной истории, если смотреть на нее с вершин прожитых лет, с обычной безответной мальчишеской любви. От тех далеких, давно прожитых переживаний осталась в его взгляде легкая грустинка да памятная зарубка на душе. Может быть, не только от любви. Были и другие причины. Были. Горечь воспоминаний мутным слоем несправедливости таится в памяти. Так что побег от самого себя имел свои причины и начался он задолго до того, как Юрка Эревьен махнул ветреным ноябрьским днем из Тбилиси на крыше товарняка, идущего к Баку, в далекую и романтическую Среднюю Азию, где находятся древние города Самарканд, Бухара, Хива…
Он хорошо помнит ту первую ночь одиночества и полной свободы, проведенную под перестук колес на вздрагивающей крыше вагона. Тогда Юрка смотрел только вперед, в искрящееся будущее, начисто отрезав короткое прошлое.
Сейчас он понимает мудрую суровость тех далеких, лет, когда на обломках старой империи, буйно расцветали силы угнетенного класса, создающего век социализма и индустриализации. Юрий тоже хотел строить, у него были крепкие руки и светлая голова. Он рвался к знаниям и свету, потому что мозг его жаждал духовной пищи, как тело жаждало хлеба. Юрка тоже хотел петь вместе со всеми про то, как новый мир построим, но на его пути вставали баррикадами разные узаконенные положения для отпрысков старого мира, которым надлежало замаливать трудом своих рук прошлое всех ушедших в небытие поколений. Юрка Эревьен тоже был отпрыском. Родители его происходили не от сохи и не от станка. Рабочий люд перед ними снимал картуз и говорил «господин механик». Дед и бабка приехали в конце прошлого века в Россию из Франции. Специалисты по машинам тогда были в большом почете. Их не хватало везде. В России особенно, потому как проснувшаяся страна спешно обзаводилась промышленностью. Отец Юрки тоже работал механиком до великих дней революции…
Это сейчас, в наши дни, таких людей именуют «техническая интеллигенция». И трудовые династии приветствуются. Династии инженеров, летчиков, рабочих, медиков… О Фармане Далманове (надо же было судьбе скрестить их пути на жизненной дороге!) с умилением, например, пишут, что он «нефтяник в третьем поколении», потомственный нефтедобытчик… А ученые говорят о принципах наследственности, о генах, носителях информации… Наука стала объяснять то, что люди знали раньше опытом жизни. Из поколения в поколение, оказывается, передается важная информация, предрасполагающая к быстрому освоению и достижению мастерства.
Но в те годы его молодости быть сыном интеллигента, пусть даже технического, да еще дореволюционного интеллигента, означало в некотором смысле «враждебное происхождение», приравнивалось чуть ли не к буржуазии и дворянству, к обломкам рухнувшей империи. Что было, то было. Юрка Эревьен всеми силами старался шагать в ногу со временем, быть нужным обществу, полезным своей социалистической Родине. Он пошел на мыловаренный завод и к восемнадцати годам уже был подмастерьем у мыловара, постигнув секреты бытовой химии. Однако быть мыловаром всю дальнейшую жизнь Юрка не собирался. А тут еще это неразделенное чувство…
Ехал на крышах вагонов, в тамбурах, на открытых площадках. Плыл на старой барже через Каспий и снова по железной дороге через пустыню, а потом по Амударье его везла тихоходная посудина… Обосновался Юрка в Ургенче, что почти рядом с древней Хивой.
2Средняя Азия оставила в памяти неприязнь к знойному, испепеляющему солнцу и любовь к сочным ароматным дыням.
Работать устроился на хлопкоочистительном заводе. Хлопок только с виду кажется легким и пушистым, как проплывающие облака. Но когда это облако встает снежно-белой горой и ты должен его перекинуть, то к концу смены рябит в глазах, а поясница и руки деревенеют. Хотя работенка, на первый взгляд, не тяжелая: швыряй вилами груды бело-пушистого хлопка в черную сопящую пасть всасывающей трубы…
Работали вдвоем. Напарником был сам бригадир участка — хамовитый коренастый мужик лет тридцати по имени Муса, с рябым плоским лицом и глубоко посаженными маленькими острыми глазками. Муса без стеснения перекладывал самую тяжелую работу на Юркины плечи. Сам обычно занимал выгодное положение у трубы, а Юрка должен был издали перебрасывать вилами кипы сырца…
— Якши джигит! Сила много! — говорил он, хлопая Юрку по плечам. — Давай, давай!
Муса дважды — задолго до перерыва на обед и перед концом смены, уходил, оставляя Юрку одного:
— Давай, давай, джигит! Работай немножко. Я пойду чай-пой делать.
И, вытерев полой старого грязного халата потное лицо, отправлялся в чайхану, что располагалась в глубине заводского двора, где протекал неширокий арык, и имела выход на улицу. В чайхане с рассвета до позднего вечера приятно шипел пятиведерный медный самовар, вокруг которого теснились округлые фаянсовые чайники и стопками лежали разнокалиберные пиалы. Рядом с чайханой помещалась столовая — «ошхона». Юрка помнил грузинские столовые, где готовилось множество разнообразных национальных блюд — дорогих и дешевых, но всегда аппетитно ароматных и вкусных, щедро приправленных зеленью и перцем. В «ошхоне» тоже готовили национальные узбекские блюда: рисовый суп мастава, лагман, длинную лапшу, маленькие пельмени, которые назывались чучвара, и плов. Да еще в огромном черном котле, под которым постоянно горел огонь, в кипящем хлопковом масле румянились куски рыбы, главным образом свежевыловленных сомов. Хорезмийцы, как узнал любознательный Юрка, в отличие от других узбеков, охотно ели рыбу. Они даже в плов иногда клали рыбу вместо традиционной баранины. А неподалеку от завода, на противоположной стороне улицы, находился базар. Продавцы располагались прямо на земле, выставляя в огромных плетеных корзинах виноград, яблоки, айву, гранаты, инжир. Инжир здесь, к удивлению Юрки, укладывали в плоских корзинах плотными рядами, срезав предварительно верхушку вместе с хвостиком, обнажив таким образом мелкие зернышки, которые мальчики, смеясь, называли «клубком червей». Ряды инжира перекладывали виноградными листьями. Он лежал почти спрессованный, сдавленный, пустив слегка сок, отчего казался янтарно-прозрачным. Здесь же громоздились горы арбузов и дынь, знаменитых хорезмских и чарджоуских дынь, слава о которых идет по всей Средней Азии.
